Упрощенная HTML-версия
18
состоящий в статской службе и облеченный
чинами, и говорит ему: «Милостивый государь!
Любовь свойственна человеку, однако ж и лю-
бить должно по-человечески! Разделите ваши
часы между трудом и досугом и посвящайте
последний вашей избраннице. Сочтите ваше
имение, и на то, что останется вам от расхо-
дов на насущные нужды, не возбраняется вам
делать ей время от времени подарки, однако не
часто, а лишь ко дню рождения, именинам и
т. п.» Последует юноша доброму совету, выйдет
из него толк, и я первый рекомендовал бы лю-
бому князю усадить его в одну из коллегий. Вот
только с любовью его было бы покончено, а если
он художник, то с живописью. О, друзья мои!
Отчего гений столь редко вырывается на волю
из плена своей бренной оболочки, столь ред-
ко изливается бурным, сверкающим потоком,
потрясая ваши смущенные души? Друзья мои,
да оттого, что по обоим берегам сего потока
живут невозмутимые господа, у которых бесед-
ки, клумбы с тюльпанами и грядки с овощами
погибли бы и которые посему заблаговременно
возводят запруды и роют каналы, дабы отвра-
тить грозящую опасность.
27 мая
За своими восторгами, патетическими излия-
ниями и сравнениями я забыл рассказать тебе,
чем закончилась история с детьми. Погружен-
ный в своих раздумьях о судьбах искусства, кои
изложил я тебе в предыдущем послании довольно
беспорядочно, просидел я на упомянутом плу-
ге добрых два часа. Наконец под вечер явилась
молодая женщина с корзинкою на руке и, на-
правляясь к малышам, которые во все время не
двинулись с места, еще издали крикнула:
— Филипс! Ай да молодец!
Мы поздоровались, я встал, подошел ближе
и осведомился, ее ли это дети. Она ответила ут-
вердительно и, дав старшему кусок булки, взяла
на руки младенца и расцеловала его со всею воз-
можною материнскою нежностью.
— Я оставила Филипса с малышом, — сказала
она,—а сама со старшим сыном пошла в город ку-
пить белого хлеба, сахару и глиняную миску для
каши. — Все это увидел я в ее корзинке, крышка
которой откинулась. — Сварю Гансу (так звали
младшего) вечером супчику. Мой старшенький,
сорванец этакий, разбил вчера миску, не поделив
с Филипсом корочки на дне.
Я спросил, где же старший, и едва она ус-
пела ответить, что он гоняет на лугу гусей,
как тот прибежал вприпрыжку и вручил бра-
ту ореховый прутик. Продолжая беседовать
с женщиной, я узнал, что она дочка деревенско-
го учителя и что муж ее отправился в Швейца-
рию за наследством, оставшимся после смерти
сродственника.
— Они хотели обойти его, — пояснила она, —
и не отвечали на его письма, вот он и поехал.
Боюсь, как бы не случилась с ним какая-нибудь
беда: нет от него никаких вестей.
Насилу распрощавшись с нею, я подарил каж-
дому из мальчуганов по крейцеру, вручил матери
монету и для маленького, наказав принести ему
в следующий раз из города булку к супу. На том
мы и расстались.
Скажу тебе, бесценный друг мой: когда чув-
ства распирают мне грудь и рвутся наружу, нет
лучшего средства усмирить сей бунт, нежели
зрелище подобного существа, шествующего со
счастливою невозмутимостью по узкому кругу
своего бытия, терпеливо преодолевающего день
за днем и при виде облетающей листвы ни о чем
не помышляющего, кроме того, что она есть
предвестник зимы.
С того дня я часто бываю там. Дети привыкли
ко мне, я балую их сахаром, когда пью кофе,
и делю с ними по вечерам свои бутерброды и про-
стоквашу. По воскресным дням они неизменно
получают свои крейцеры; если же меня нет после
обедни, то монеты передает им по моему наказу
хозяйка харчевни.
Они совершенно освоились со мною, доверчи-
во рассказывают мне обо всем на свете, особенно
же меня забавляют их маленькие страсти и бур-
ные проявления простодушных желаний, когда
к ним присоединяются другие дети из деревни.
Немалых усилий стоило мне уверить их мать,
что они вовсе не докучают мне своею дружбой.
30 мая
То, что я давеча говорил о живописи, несом-
ненно, касается и поэзии; надобно лишь распо-
знать совершенство и дерзнуть выразить его, од-
нако ж этим немногим сказано многое. Сегодня
случилось мне наблюдать сцену, которая, спиши
ее с натуры в чистом виде, являла бы собою пре-
краснейшую идиллию. Но к чему все это? «Поэ-
зия», «сцена», «идиллия»! Неужто всякий раз при
виде замечательного явления жизни или природы