Упрощенная HTML-версия
17
Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у неё.
— Прикажи подавать…
Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна
была! Волшебно прекрасна!» Со стыдом вспоминал свои послед-
ние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился
своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты
жизни?»
К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой,
всё меняя чёрные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то
думал. Наконец сказал с серьёзной грубостью:
— А она, ваше превосходительство, всё глядела в окно, как
мы уезжали. Верно, давно изволите знать её?
— Давно, Клим.
— Баба — ума палата. И всё, говорят, богатеет. Деньги в рост
даёт.
— Это ничего не значит.
— Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если
с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на
это. Но крута! Не отдал вовремя — пеняй на себя.
— Да, да, пеняй на себя… Погоняй, пожалуйста, как бы не
опоздать нам к поезду…
Низкое солнце жёлто светило на пустые поля, лошади ровно
шлёпали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув
чёрные брови, и думал:
«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не
лучшие, а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвёл,
стояли тёмных лип аллеи…“ Но, боже мой, что же было бы
дальше? Что, если бы я не бросил её? Какой вздор! Эта самая
Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена,
хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?»
И, закрывая глаза, качал головой.
20 октября 1938