Упрощенная HTML-версия
ЧАС Т Ь ПЕ РВАЯ
17
что пустили родившую женщину в скотную, и хотела уже уходить, как,
увидав ребеночка, умилилась над ним и вызвалась быть его крестной
матерью. Она и окрестила девочку, а потом, жалея свою крестницу, да-
вала молока и денег матери, и девочка осталась жива. Старые барышни
так и называли ее «спасенной».
Ребенку было три года, когда мать ее заболела и умерла. Бабка-
скотница тяготилась внучкой, и тогда старые барышни взяли девочку
к себе. Черноглазая девочка вышла необыкновенно живая и миленькая,
и старые барышни утешались ею.
Старых барышень было две: меньшая, подобрее — Софья Иванов-
на, она-то и крестила девочку, и старшая, построже — Марья Ивановна.
Софья Ивановна наряжала, учила девочку читать и хотела сделать из
нее воспитанницу. Марья Ивановна говорила, что из девочки надо сде-
лать работницу, хорошую горничную, и потому была требовательна,
наказывала и даже бивала девочку, когда бывала не в духе. Так между
двух влияний из девочки, когда она выросла, вышла полугорничная,
полувоспитанница. Ее и звали так средним именем — не Катька и не
Катенька, а Катюша. Она шила, убирала комнаты, чистила мелом образа,
жарила, молола, подавала кофе, делала мелкие постирушечки и иногда
сидела с барышнями и читала им.
За нее сватались, но она ни за кого не хотела идти, чувствуя, что
жизнь ее с теми трудовыми людьми, которые сватались за нее, будет
трудна ей, избалованной сладостью господской жизни.
Так жила она до шестнадцати лет. Когда же ей минуло шестнад-
цать лет, к ее барышням приехал их племянник-студент, богатый князь,
и Катюша, не смея ни ему, ни даже себе признаться в этом, влюбилась
в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на
войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда
соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку,
уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что
она беременна.
С тех пор ей все стало постыло, и она только думала о том, как бы
ей избавиться от того стыда, который ожидал ее, и она стала не только
неохотно и дурно служить барышням, но, сама не знала, как это случи-
лось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в ко-
торых сама потом раскаивалась, и попросила расчета.