Упрощенная HTML-версия
2 9
« Я Н А П И Ш У Ч Т О - Н И Б У Д Ь С Т Р А Н Н О Е . . . »
Позднее Г. Товстоногов скажет о «стыке трагедийного, комического и
обыденного, но... стыке такой резкости и контрастности, о которой мы сей-
час, с нашим грузом „чеховских“ традиций, даже и вообразить боимся»
*
.
В 1980-е годы эстафету словно подхватывает много ставивший Че-
хова А. Эфрос, определяющий «Вишневый сад» как «невероятный дра-
матический гротеск»: «Это совсем не традиционный реализм. Тут ре-
плика с репликой так соединяются, так сочетаются разные события,
разные пласты жизни, что получается не просто реальная, бытовая
картина, а гротескная, иногда фарсовая, иногда предельно трагичная.
Вдруг — почти мистика. А рядом — пародия. И все это сплавлено во
что-то одно, в понятное всем нам настроение, когда в житейской суете
приходится прощаться с чем-то очень дорогим»
**
.
Поэтому слишком частным, «терминологическим» представляет-
ся спор, ведущийся о жанре «Вишневого сада». Комедия? Лирическая
комедия? Трагедия («Для простого человека это трагедия» — Стани-
славский)? Трагикомедия? Драма (как литературный род, снимающий
противопоставление трагического и комического)?
Может быть, проще всего было бы определить «Вишневый сад» как
чеховский жанр
, сочетающий, но более резко, чем в традиционной дра-
ме, вечные драматические противоположности —
смех и слезы
.
В. Ермилов в свое время пытался доказать чеховское определение
«Вишневого сада» как комедии, рассматривая Епиходова, Шарлотту,
Дуняшу, Яшу как пародийные отражения Гаева и Раневской, Гаева и
Раневскую — тоже как сатирических по преимуществу, а всю пьесу —
как пародию на подлинную трагедию
***
.
В самом деле, не говоря уже о Епиходове или Симеонове-Пищике,
в характерах которых комизм на поверхности и не нуждается в ана-
литическом выявлении, — линия поведения Раневской или Гаева вы-
строена в пьесе таким образом, что часто их искренние переживания,
попадая в определенный контекст, иронически снижаются, приобрета-
ют неглубокий «мотыльковый» характер. Взволнованный монолог Ра-
невской в первом действии: «Видит Бог, я люблю родину, люблю неж-
но, я не могла смотреть из вагона, все плакала» — прерывается резко
бытовым, деловитым: «Однако же надо пить кофе». Чехов заботится
о том, чтобы не остаться непонятным, ибо во втором действии прием по-
вторяется. Длинный исповедальный монолог героини («О, мои грехи...»)
завершается таким образом:
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. И потянуло вдруг в Россию, на роди-
ну, к девочке моей...
(Утирает слезы.)
Господи, Господи, будь милостив,
*
Товстоногов Г
. Круг мыслей. Л., 1972. С. 133.
**
Эфрос А
. Продолжение театрального рассказа. М., 1985. С. 332.
***
См.:
Ермилов В
. Драматургия Чехова. М., 1954. С. 309–333.