Упрощенная HTML-версия
И Г О Р Ь С У Х И Х
3 0
прости мне грехи мои! Не наказывай меня больше!
(Достает из кар-
мана телеграмму.)
Получила сегодня из Парижа... Просит прощения,
умоляет вернуться...
(Рвет телеграмму.)
Словно где-то музыка.
(При-
слушивается.)
Г а е в. Это наш знаменитый еврейский оркестр. Помнишь, четыре
скрипки, флейта и контрабас.
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Он еще существует? Его бы к вам за-
звать как-нибудь, устроить вечерок.
Звуки музыки мгновенно помогают Раневской утешиться и обра-
титься к вещам более приятным.
Точно так же в третьем действии, в сцене возвращения с торгов, гаев-
ское: «Столько я выстрадал!» — существенно корректируется ирониче-
ской авторской ремаркой: «Дверь в биллиардную открыта; слышен стук
шаров... У Гаева меняется выражение, он уже не плачет».
Но в пьесе легко увидеть и обратное. В поведении героев не только
трагедия и драма часто срываются в фарс, но и сквозь водевильность,
сквозь комизм и нелепость проглядывает лицо драмы и трагедии.
В финале «Вишневого сада», расставаясь с домом навсегда, Гаев не
может удержаться от привычной высокопарности: «Друзья мои, ми-
лые, дорогие друзья мои! Покидая этот дом навсегда, могу ли я умол-
чать, могу ли удержаться, чтобы не высказать на прощанье те чувства,
которые наполняют теперь все мое существо...» Его обрывают, следует
привычно-сконфуженное: «Дуплетом желтого в середину...» И вдруг:
«Помню, когда мне было шесть лет, в Троицын день я сидел на этом окне
и смотрел, как мой отец шел в церковь...»
Чувство вырвалось из оков затверженных стереотипов, в душе этого
человека словно зажегся свет, за простыми словами обнаружилась ре-
альная боль.
Практически каждому персонажу, даже самому нелепому — опять
же, кроме Яши, что лучше всего характеризует его отделенность, отре-
занность от общего мировосприятия героев пьесы, — дан в «Вишневом
саде» момент истины, момент трезвого осознания себя. Такое осознание
болезненно, ведь речь идет об одиночестве, неудачах, уходящей жизни и
упущенных возможностях, но оно и целительно, потому что обнаружи-
вает за веселыми масками, будто выхваченными из какого-то водевиля,
живые страдающие души.
Особенно очевиден и парадоксален этот принцип в применении
к наиболее простым, казалось бы, характерам Епиходова, Симеонова-
Пищика, Шарлотты. С первым все время происходят несчастья, все
силы второго устремлены на добывание денег, третья бесконечно
показывает фокусы. Но последний монолог Пищика, так ли он ко-
мичен: