Упрощенная HTML-версия
29
Книга вторая
различному, но всегда для них благоприятному освещению, то, зла-
том пламенея, погружаются в нежную медвяную тень, то, вороньей
чернотою соперничая с темно-лазурным оперением голубиных
горлышек, или когда, аравийскими смолами умащенные, острыми
зубьями гребня по-тонкому разделенные и собранные назад, они
привлекают взоры любовника и, наподобие зеркала, отражают его
изображение еще приятнейшим? Что скажешь, когда, сжатые во
множество кос, они громоздятся на макушке или, широкой волною
откинутые, покоятся за спиной? Одним словом, шевелюра имеет та-
кое большое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями
платье женщина ни оделась, чем бы на свете она ни разукрасилась,
если она не радеет о прическе, убранной назваться не может.
Но Фотиде моей не замысловатый убор, а естественный беспо-
рядок волос придавал прелесть, так как пышные локоны ее, слегка
распущенные и свисающие с затылка, откуда они располагались по
обе стороны щек вроде природной волнообразной бахромы, чуть-
чуть завивающиеся на концах, на самой макушке были стянуты
узлом.
10. Дольше не смог я выдерживать такой муки жгучего вожделе-
ния, а, приникнув к ней в том месте, откуда волосы у нее зачесаны
были на самую макушку, сладчайший поцелуй напечатлел. Тут она
обернулась ко мне и, искоса взглянув на меня лукавым взором, го-
ворит: — Эй ты, школьник! за кисло-сладкую закуску хватаешься.
Смотри, как бы, объевшись медом, горечи в желчи не нажить!
— Что за беда, — говорю, — моя радость? Когда я до того дошел,
что за один поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом
огне! — и с этими словами, еще крепче ее обняв, принялся цело-
вать. И к ней, уже по-братски разделяющей со мною равную степень
одинаковой страсти в любви, уже упоенной, судя по благовонному
дыханию полуоткрытого рта, по ответным ударам сладостного язы-
ка, близким к концу вожделением: — Погибаю, — воскликнул я, —
и погиб уже совершенно, если ты не придешь на помощь! — На
это она, опять меня поцеловав, говорит: — Успокойся. Меня тебе