Упрощенная HTML-версия
26
— Ты разве не читала статью товарища Сталина? Ведь ты высоко-
квалифицированная и не могла не понять ее.
— Ты разве не знала, что по вопросам перманентной революции
Эльвов имел ошибки?
— Ты не признала на партийном собрании своей вины. Значит,
ты не хочешь разоружиться перед партией?
Я не понимала, что значит «разоружиться», и пыталась убеждать
Бейлина, что я никогда против партии не вооружалась.
Он мягко прикрывал полукруглыми веками свои горячие глаза
и тихим голосом начинал все сначала.
— Тот, кто не хочет разоружиться перед партией, объективно ска-
тывается на позиции ее врагов…
Я снова делала отчаянные попытки удержаться на поверхно-
сти, напоминая моему строгому духовнику, что ведь, в сущности,
я ничего плохого не сделала, кроме того что была знакома по работе
с Эльвовым, как и все работники нашего вуза.
— Ты опять не понимаешь, что примиренчество к враждебным
партии элементам объективно ведет к скатыванию…
Не слушая моих возражений, он катил ком вперед, проталкивая его
по определенному, продуманному, мне еще не вполне понятному плану.
Скоро наши ежедневные беседы перестали быть уединенными.
Приехал товарищ из Москвы, фамилии которого я не помню, но
которого я мысленно всегда называла Малютой Скуратовым. Это
был антипод Бейлина по приемам следствия, но в то же время его
двойник по садистской изощренности.
Глаза Бейлина, прикрытые выпуклыми веками, светились при-
глушенной радостью, которую доставляло ему издевательство над
человеком. Глаза Малюты излучали открыто сотни сверкающих не-
истовых лучей. Бейлин говорил тихим грудным голосом. Малюта
орал. Он даже ругался. Правда, ругательства его были еще далеки
от тех, которые мне довелось потом услышать в НКВД. Это были
политические ругательства. Соглашатели! Праволевацкие уроды!
Троцкистские выродки! Примиренцы задрипанные!
Они пытали меня два месяца, и к весне у меня началось настоя-
щее нервное расстройство, обострившееся приступами малярии.