Публикации

«Эти книги несомненно будут драгоценны читателям как дороги и ценны становятся книги только лучших книгоиздательств потому что они — неотъемлема; часть культурного сокровища многих поколений людей» — считает М.Б.Пиотровский, директор Государственного Эрмитажа. Издательство помогает своим читателям собрать изысканную домашнюю библиотеку. Каждая серия изданий — собрание жемчужин высокой литературы. «Фамильная библиотека» — эпохальные произведения мировой культуры без которых ни одна библиотека мира не может существовать. Знаменитым русским людям оставившим неизгладимый след в отечественной истории и культуре посвящены «Жизнеописания».    «Рукописи» — дань писателям XX века, чьи имена — история, чьи «рукописи не горят».
В «Книге художника» вас порадуют первое по-настоящему подарочное издание Льюиса Кэрролла на русском языке выпущенное к 170-летию со дня рождения самого загадочного в мировой литературе «сказочника», памятник древнерусской культуры — «Слово о полку Игореве» «Вита Нова». Первый психологический роман в Европе после гибели античной цивилизации и вместе с тем лучший сборник лирических стихов Средневековья Данте Алигьери и многое другое. «Варварская лира» — культурный проект, объединяющий поэтов, избранные тексты которых до недавнего времени были известны главным образом в кругу ценителей поэтической песни.
Для всех кому дорога книга — древнейший вид искусства, издательство проводит презентации выставки книжных иллюстраций из своей коллекции встречи художников-иллюстраторов с читателями «ВИТА НОВА» имеет множество партнеров-друзей которые помогают в организации благородной просветительской выставочной деятельности. Среди них Музей М. А.Булгакова в Москве,  Государственный Эрмитаж,   Санкт-Петербургский Союз художников, Всероссийский музей А.С.Пушкина,  библиотека им. Гайдара в Москве, Литературно-мемориальный музеи Ф.М.Достоевского, Российский фонд культуры и многие другиею.
Присоединяясь к издательству, можно смело утверждать «Книги от «Вита Новы» — это стиль жизни серьезных умных и успешных людей»!

— Вадим Петрович, сколько лет вы работали над книгой?
— Со свойственным мне оптимизмом я полагал, что сделаю этот двухтомник за год-полтора. Вышло три. Причины тому есть. Самая главная вот какая. Я не хотел начинать повествование с даты венчания Натальи Николаевны Гончаровой и Александра Сергеевича Пушкина — 2 марта по новому стилю. Мне кажется, «жизнь с поэтом» началась гораздо раньше. Даже не тогда, когда они впервые встретились на балу в Москве. И даже не тогда, когда родилась Наталья Николаевна.
На жизнь Натали во многом повлияла биография ее матери Натальи Ивановны. В том числе ее любовные страдания, связанные с Охотниковым, фаворитом императрицы Елизаветы Алексеевны. Наталья Ивановна, будущая теща Пушкина, оказалась втянута в сложную, неприятную историю... Девушку вскоре обвенчали с Николаем Афанасьевичем Гончаровым, молодожены уехали из Петербурга. Эта история, конечно, повлияла на саму Наталью Ивановну и на то, в какой строгости она воспитывала дочерей.
Впрочем, я пошел еще дальше в глубь времен! У Натальи Николаевны и Пушкина общая кровь! У них общие предки от Раджи, отXII века. Бабушка Натали — урожденная Мусина-Пушкина. Хоть Пушкин и отшучивался: «Я просто Пушкин, не Мусин», — это факт. Я включил в книгу генеалогические древа родов, где обозначены перекресты в происхождении Пушкина и Гончаровой.

— В вашей книге двадцать четыре главы, по двенадцать в каждом томе...
— Да, для меня в этом есть определенный смысл. Может, символический, условный, но тем не менее. Когда Наталье Николаевне было двадцать четыре года, она потеряла мужа. А Россия потеряла первого поэта.
Вообще с самого рождения Натальи Николаевны прослеживаются импульсы, предрекающие ее встречу с Пушкиным. Первую главу я назвал «Натальин день». Я рассказал о том, что для Пушкина означало имя Наталья. Его первую любовь звали Натальей, в своих первых стихотворениях он называл героинь этим именем, в жизни ему часто встречались Натальи — в лице горничных, возлюбленных... Татьяну в «Евгении Онегине» Пушкин тоже, кстати, хотел назвать Натальей, по черновикам это видно.

— То есть вы допускаете такой фатализм: Пушкин и Гончарова просто не могли не встретиться. Вы в это верите?
— Верю, потому что и Пушкин верил в провидения, предчувствия. В 1833 году, уже будучи женатым, он путешествовал, собирал материал для «Истории Пугачева». В Казани Александр Сергеевич встретился с дамой по фамилии Фукс. 8 сентября 1833 года он рассказывал Фукс о том, что цыганка нагадала, будто убьет его «белая голова» и так далее. Точная дата зафиксирована. Также известно, что в этот день пересек границу России барон Жорж Дантес. Вот так вот. Бывают странные сближения!..

— С Натальей Николаевной связана целая мифология. Первая красавица, первый поэт. У каждого есть «Мой Пушкин» и у каждого, наверное, есть своя Наталья Николаевна...
— Мифология действительно большая, но она в основном однобокая. Или «двубокая», если говорить о сторонах одной медали. О Наталье Николаевне говорят либо только плохо, либо только хорошо. Либо ругают, обвиняют в гибели поэта, либо объявляют невинной жертвой. Сторонники Натали пытаются вынести за скобки все негативные проявления и оставить только хорошее. Так же поступают и их оппоненты. Не случайно предисловие к книге я закончил цитатой из Анны Андреевны Ахматовой о том, что семейная жизнь Пушкина, по его собственной воле, должна остаться тайной. О том, сколько нелепостей и глупостей написано на тему его взаимоотношений с супругой. «И если после всего сказанного я все-таки обратилась к этой теме, то только потому, что по этому поводу написано столько грубой и злой неправды. Читатель так охотно верит чему попало!..» — писала Ахматова. И я подписался под этими словами.

— А каков ваш образ Натальи Николаевны?
— Он многогранен, и я бы не стал так резко обозначать свою позицию, как другие. В процессе написания книги у меня просто копились наблюдения, замечания... Например, первая Болдинская осень. Пушкин, расстроенный сплетнями, ссорой с будущей тещей, уезжает в Болдино. Вскоре туда приходит теплое, нежное письмо от Натальи. Она стремится к нему, она скучает. И что происходит с Пушкиным? Он тут же начинает писать, стремительно! За две-три недели он сочиняет «Повести Белкина». Заметьте: в каждой повести — непременно счастливый конец, даже в «Гробовщике» все плохое происходит во сне.

— Потепление в отношениях — и повести получились оптимистичными, радостными.
—  Конечно. Он счастлив, он помолвлен, и он придумывает счастливые, марьяжные сюжеты. Передает свое счастье своим героям.

— Значит, Россия должна быть благодарна Наталье Николаевне за Болдинскую осень?
—  Я считаю, да. За Болдинскую осень, за «Повести Белкина»... Его сочинения гораздо прочнее и чаще перекликаются с его супружескими отношениями, чем мне казалось раньше. Поймите, я не защищаю Наталью Николаевну! Она просто
не нуждается в защите. Отношение Пушкина к Натали известно, и если вы любите Пушкина — полюбите и Гончарову. Если поэт сам сказал: «Я женат и счастлив», значит, так и было.
Пушкин воспитал себе супругу, «сделал» ее сам. Если мы любим другие произведения Пушкина, давайте любить и это. В каждом произведении есть что-то, нас не устраивающее, что-то ошибочное. Хотя не исключено, что ошибка — это не ошибка вовсе, а часть авторского замысла...
Вообще мы любим повторять: «Пушкин — наше все» (хотя мало кто помнит, что первым это сказал Аполлон Григорьев). Так или иначе, у каждого действительно свое ощущение от Пушкина, свои отношения с его произведениями. Кто-то любит Пушкина-романтика, кому-то ближе глубокий, философский Пушкин. Один любит стихи, другой прозу. Я, по долгу пушкиниста, люблю у него все. Потому что это единое целое. Потому что... не могу не любить. Потому что если кого-то любишь, то не станешь разбирать человека на мелкие кусочки и изучать недостатки. То есть это, конечно, свойственно людям, но не имеет никакого отношения к понятию любви.

— Вокруг жизни и, в особенности, гибели Пушкина тоже бродят разнообразные слухи и домыслы.
—  Версий множество, в том числе ничем не подкрепленных. Недавно даже распространилось мнение, будто анонимные письма, присланные неизвестным лицом и во многом определившие исход жизни Пушкина, писал сам поэт! Вполне растиражированная версия, надо сказать. Там же сказано, что Наталья, оказывается, имела роман с Николаем I. A Дантес был просто ширмой, «стоял на стреме». Честно говоря, я думал, что неглупая читающая публика сама разберется и оценит такие версии «по достоинству». Но меня, к удивлению, часто спрашивали, правда это или нет.

— Такого рода легенды сейчас, видимо, популярны, Не только относительно Пушкина, но и по поводу Есенина, Маяковского.
— Да, да. Убит — не убит, покончил с собой — не покончил с собой. Прежде чем говорить, надо как следует разобраться. Если знания поверхностные, недостаточно подробные, появляются самые фантастические версии.
Приведу еще пример. В стихотворении Лермонтова «Смерть поэта» есть строчки «А вы, надменные потомки/ Известной подлостью прославленных отцов»... На этом месте многие спотыкаются. Не понимают, что за подлость, что за потомки. Объясню. Надменные потомки — современники Пушкина, военный министр Черны шов, адмирал Меншиков, сена тор Безбородко... А прославленные отцы — это и Чернышов, денщик Петра, выбившийся в люди, и тот же канцлер Безбородко, служивший при Екатерине Второй, и Александр Данилович Меншиков. «Подлость» — имеется в виду не нравственная подлость. Это люди из так называемого подлого сословия, которые поднялись из низов, сами заработали себе репутацию и состояние. А «надменные потомки» которые пользуются заслугами своих отцов, конечно, подлы уже нравственно. Я позволив себе включить в книгу подробное разъяснение.

— Вадим Петрович, предположим невероятное: у вас есть возможность задать один вопрос Натали Николаевне. Что вы у нее спроси те?
— Ну, честно говоря, к Пушкину у меня больше вопросов, чек к ней. Но если предположить, что Наталья Николаевна из загробного мира видит все и все знает... Я бы сказал: «Дорогая Наталья Николаевна! Подскажите, где хранятся ваши письма к Александру Сергеевичу1: Где спрятаны, где их искать?».Ф

Вот сейчас «Вита Нова» предлагает свое понимание эксклюзивности и художественности для детского (или, если угодно, семейного) чтения.

Весь дом — волшебный у меня:
Стул превращаю я в коня
И на лихом коне
Скачу в пещеру под столом,
Где мой дружок, веселый гном,
Тоскует обо мне.

Издатели включили в сборник множество стихотворений (в том числе аллитеративную «Азбуку») и прозаическую повесть «Приключения сдобной Лизы»; кроме того, книга снабжена краткой библиографий Лунина, украшена послесловием Михаила Яснова, дополнена справкой о художнице Галине Лавренко.
На авантитуле нарисован сам Виктор Лунин — как он уютно сидит в кресле и читает книгу; тихо светит лампа, у ног свернулась кошка, а за окном идет снег.
Этой картинкой задается настроение всей книги. Стихотворения Лунина прежде всего добры и лиричны, а иногда и немножко слишком сентиментальны; очевидно, что это реакция на тенденции. В последнее время в литературе оказалось что-то слишком много откровенно «игровых» стихов, которые «делают ребенка свободным человеком». Конечно, это хорошо — свободный человек. Но не все понимают, что свободность не исключает ответственности. А когда все свободны и безответственны, получается не жизнь, а хаос.
Лунин не любит хаоса. Он ищет гармонии.
Юмор Лунина никогда не бывает разрушительным, никогда — злым, обидным, грубым. По секрету скажу, что этот автор не стесняется быть педагогичным. Многие стесняются, а он — нет.

Чтобы мне, — сказала Лена, —
Хорошо себя вести,
Нужно мне, — сказала Лена, —
Поскорее подрасти.

Меняется жизнь, и взрослые могут как угодно переоценивать сокровища своего ненадежного мира; а у ребенка до определенного времени есть незыблемые ценности, на которые никому нельзя покушаться: теплый дом, любящие родители, право на свою радость и собственную искренность. И неплохо, чтобы его окружало много игрушек, хороших людей и разнообразных кошек, — как в книжке Лунина.
Книга «Мой дом — волшебный» получилась ужасно красивая — такая серебряная, что боязно в руки взять: вся в зимних морозных узорах. Очень хорошо будет ее рассматривать через сто лет — долгими зимними вечерами, под уютной лампой. Только все-таки кошку придется из комнаты выгнать. А то прыгнет, когтями книжку цапнет, а то и на пол со стола столкнет… А с изданиями «Виты Новы» так обращаться нельзя. Их можно и должно хранить долго-предолго, передавая детям и внукам в качестве особенной фамильной ценности.

Так отчего же эта биография признанного гения современности - "первая в мире" (как уверяют ее издатели) и в чем подвиг мудрой Старкиной? Тишайший Велимир мистически становился костью поперек горла всем, кто с ним соприкасался. Сначала перегрызлись современники, разделившись на два лагеря, в центре которых оказались Маяковский и Митурич. Затем их сменили два Николая - Степанов и Харджиев. Первый был мягок, доброжелателен и невероятно работоспособен, он с огрехами, но в рекордные сроки издал пятитомник Хлебникова (за что и поплатился черной "благодарностью" потомства). Второй, неистовый "грек", страстотерпец, титулованный обладатель "абсолютного стихотворного слуха" (погорячилась Ахматова, конечно) и широчайших искусствоведческих прозрений, боролся за единоличное право хлебниковского телохранителя и издателя "Библиотеки поэта" (не вышло). Для охраны "памятника" он не признавал никаких моральных запретов. Потому не гнушался и прямых доносов. Нет-нет, он строчил не в карательные органы, а в поместья гораздо более "изящные". Всяк посягнувший на Хлебникова сталкивался с письмами Харджиева, направленными в архивы, издательства, музеи (там они и сберегаются до сих пор). Классическое "не пущать!" заручалось сочувственной поддержкой мастодонта. С живыми носителями каких-либо сведений о Хлебникове было и того проще: они получали от вездесущего Николая Ивановича безапелляционное предупреждение - аттестацию любого конкурента как сексота. Чем яростнее новоявленный "хлебниковед" пытался смыть пятно подозрений и оправдаться перед запуганными "информантами", тем гуще сплеталась паутина наветов. Биография Хлебникова написана не была, а сам девяностолетний Харджиев (повоевав еще и с несгибаемой вдовой Мандельштама) одиноко и безнадежно глупо закончил жизнь в роскошной амстердамской яме, которую неусыпно рыл другим.
К тому времени (конец восьмидесятых), когда юная Соня Старкина вплыла в филологическое море, фигуры на хлебниковедческой доске представляли сложный шахматный этюд. Победительный Рудольф Дуганов, скрупулезный Александр Парнис и воинственный Виктор Григорьев. Понимали они друг друга с трудом. Хлебниковедение меж тем развивалось и даже превратилось в велимироведение (не тревожьтесь, разницы нет). Затем жизнь Дуганова печально оборвалась, а продолжателем его дела стал осторожный Е.Арензон, человек благовоспитанный и ни в какие дрязги не вникающий. Следовательно, уже к настоящему времени маститой Софье Вячеславовне нужно было построить такой биографический крейсер, который бы удалось провести по возможности без потерь и кораблекрушений между двумя устрашающими скалами, меж Сциллой и Харибдой хлебниковедения. С одной стороны - В.П.Григорьев, в общем-то на биографическую монополию и не претендующий, но превративший Веху (так и не иначе он зовет Хлебникова) в неприкасаемый кумир, божество, идол, истукан, священный камень Каабы и проч. Свою манеру изъясняться с неверными (посягнувшими на табуированные темы велимироведения - черная сотня, антисемитизм, отношения с Маяковским, предсмертный сифилис) Григорьев сам наименовал "маразматическим хулиганизмом", так что Старкиной ему лучше было не попадаться даже и под холодную руку - обольет (чем попадя не академическим). С другой стороны - А.Е.Парнис, отличающийся скупым научным перфекционизмом. Уже четверть века он готовит к публикации, бесконечно комментируя и перепроверяя, мемуары о Хлебникове, инспирированные и собранные в основном им же единолично. Биографию Хлебникова, по словам Парниса, он до сих пор не написал, так как столкнулся с сопротивлением материала (победило сопротивление). Храбрая Старкина, столкнувшись лицом к лицу с мемуарным материалом, до сих пор сырым и необработанным, лица не потеряла - искусство навигационного лавирования ею усвоено в совершенстве, все острые углы тщательно сглажены или обойдены. Но c прискорбием приходится признать, что частенько Велимир смахивает на Пушкина хармсовских анекдотов (или, что еще хуже, - на жолковских героев-графоманов)...
Биографии бывают двух видов - научные (хроники, летописи) и художественные (епархия ЖЗЛ). Биография старкинской выделки опять-таки удобно растянута посередке. Все документы, письма и воспоминания современников она аккуратно и дотошно пересказывает, зачастую слишком наивно полагаясь на правдивость мемуаристов. Причем язык изложения крайне упрощен и выхолощен. И опять удивленный читатель оказывается в некоем усредненном пространстве - он листает книгу для бедных, шикарно изданную для богатых.
Конечно, исследователь располагает для биографической постройки еще одним бесценным свидетельством - поэтическими текстами, о чем и заявлено в аннотации: "Помимо строго документированной хроники жизни поэта, биография содержит анализ его основных произведений..." Тут Старкиной и карты в руки, ведь именно она нынче готовит к изданию хлебниковский свод в представительной Большой серии "Библиотеки поэта" (тоже впервые в мире). А вот с анализом основных произведений - у Старкиной просто беда. А потому не будем размениваться на мелкие опечаточные огрехи данного издания - "переводчики" вместо "перевозчиков" (с. 366) или "Александрийский" театр вместо "Александринского" (с. 167). Или даже на смысловое перепутывание имен в старкинском пересказе: говорить не смог и замолк Мандельштам (а вовсе не Маяковский, что трудно представимо), когда рядом молчал Хлебников (с. 222). Или обращать внимание на то, что Красная Поляна под Харьковом - никак не дача Н.Асеева (с. 220). Или заниматься идентификацией фотографий - изображение бабушки поэта подписано именем тетушки (с. 27). Не будем разбирать и свойства мнимых чисел, которые, как некорректно полагает Старкина, ассоциировались для математика Хлебникова с "выходом за нуль" (с. 238).
Биография Короля Времени строится на очень четких и прямолинейных основаниях, и одно из них, проходящее контрапунктом через всю книгу, таково: все родственники и знакомые (чаще всего - женщины) пытаются сделать из поэта добропорядочного обывателя, а он - ни в какую.
Сначала Хлебникова безуспешно "перевоспитывают" петербуржские родственники, с которыми (по утверждению биографа) у него потому и не складываются отношения. Но... надо думать, что все же поначалу вполне складывались. Его дядя по матери, Петр Николаевич Вербицкий, морской офицер, длительное время бывший редактором знаменитого "Морского сборника", имел обширную библиотеку, которой и пользовался племянник. Да и сам поэт о ту пору имел явно выраженные государственнические интересы, печатался в сборнике "академистов" (студентов-монархистов), фотографировался под парадным портретом царя-батюшки, написал пьесу "Снежимочка" (с шовинистическим и черносотенным уклоном). И вообще имел вид вполне благонадежного буржуа, пекущегося о защите Отечества от инородцев. До предземшарства было еще далеко. Кстати, Р.О.Якобсон припомнил, как предусмотрительный Харджиев уничтожил компрометирующее фото (что не помешало вездесущему Парнису разыскать его в другом месте). Это один из "неприятных" углов в биографии и творчестве Короля Времени, и Старкиной, как всегда, удалось его плавно обогнуть.
Но и изнанка монархизма - революционный терроризм всех мастей (народовольцы, эсеры, анархисты) чрезвычайно волновал Хлебникова. Причем едва ли не в первую голову интерес его подогрет пристальным вниманием к науке конспирологии. В той же "Снежимочке" основной герой, прячущий революционеров и затем горько раскаивающийся, зовется Ховун (прозвище, соотносящееся с инициалами автора - ХВ), а сказочное имя героини в специфической мифологии Велимира также сопряжено с тайной (она из снега, то есть "тает и таит").
А потому и множество стихотворных персонажей воинственного поэта остаются навек зашифрованными. Как, например, герой раннего текста: "Еще не пойманный во взорах вор ник, А уж в устах вставал надменный дворник..." (1908). Трудягу "дворника" следовало воспроизвести с заглавной буквы, и тогда он превратился бы в знаменитого родственника Хлебникова, двоюродного брата его матери А.Д.Михайлова, руководителя боевых предприятий землевольцев, закончившего жизненный путь в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Его революционная кличка была "Дворник", так как он ввел жесткую дисциплину и разработал великолепную систему конспирации, основанную на точном знании топографии улиц и дворов Петербурга.
Таким же неопознанным остается вбрасывание Хлебниковым собственного имени "Виктор" в русло английской истории, примерка, продиктованная размышлениями о судьбах российской династии. Это загадочный текст о сибаритах-лордах, закончивших Оксфорд и прожигающих жизнь в охоте на львов, а их зачем-то призывают к ответу - доводилось ли им участвовать "в охоте на молодых королев?" ("Исчезающие! взгляните на себя!.."; 1921-1922). Что же скрывается за этой ширмой? Имена (не произнесенные) двух героев драмы - венценосной Виктории и покушавшегося на нее юнца. Юный террорист в Оксфорде не обучался, к английской знати не принадлежал, но был первым среди тех, кто сводил счеты с королевой (а всего за долгое правление покушались на ее жизнь около десяти раз). Итак, 10 июня 1840 года, вскоре после королевской свадьбы, Лондон был потрясен известием о попытке некоего Эдварда Оксфорда застрелить королеву. Оксфорд, молодой человек семнадцати лет, работавший барменом в пабе, стрелял дважды, но оба выстрела не достигли цели. Он был арестован, признан безумным и осужден на тридцать пять лет заключения. В 1875 году освобожден при условии, что отправится в другое полушарие. Оксфорд уезжает в Австралию, где и работает до смерти маляром (каковы, однако, художества фортуны!). Чтобы в 1921 году попасть в хлебниковское стихотворение, где Велимир, своеобразно интерпретируя деяния безумца, выясняет свои отношения с революционным миром: "Что делаю я, и что делаете вы?"
Идем дальше. Знакомство Хлебникова на юге с семейством Самородовых описано в мемуаре старшей сестры Ольги - "Поэт на Кавказе". Старкина подробно (иногда цитируя) пересказывает эти бакинские и железноводские воспоминания, относящиеся к 1920-1921 гг., и заученным жестом констатирует: "Она <Юлия> была намного моложе и, возможно, поэтому не пыталась его превратить в добропорядочного буржуа и добытчика, что делали многие знакомые женщины Хлебникова, в том числе старшая сестра Юлии Ольга" (с. 353). О Юлии Самородовой (1901-1929) известно, что она была начинающей художницей и что ей посвящено несколько замечательных стихотворений Хлебникова ("Детуся! Если устали глаза быть широкими... Я ведь такой же, сорвался я с облака..."). Но намного ли она была младше сестры и чем та занималась? Хлебниковедам неизвестно. Так что пассаж о "добытчиках и буржуа" высосан из пальца. О себе О.Самородова скромно сообщает (в мемуаре 1928 года): "Я в те годы была занята совсем не литературой..." В чем она участвовала - лучше знать историкам революционного движения. Но и это не просто, так как молодая женщина (она старше сестры всего на шесть лет) значится... под четырьмя фамилиями! Вот краткая выписка из мемориальских изысканий: показателен случай и с бакинской эсеркой Самородовой-Сухоруковой-Полянской-Спектор, осужденной по бакинскому процессу над с.-р. в конце 1922 г. Будучи урожденной Самородовой, она вышла замуж за эсера Сухорукова, убитого в 1918 г., с другим же мужем, И.Е.Спектором, она жила в 1925 г. в Ленинграде. И если с этими тремя ее фамилиями все понятно, то четвертая - Полянская - упоминается только в письме старосты бакинских эсеров-политзэков Р.Карашарли от 16 апреля 1923 г., где Самородова-Спектор-Сухорукова фигурирует как Сухорукова-Полянская О. Что это? Ее "нелегальная" фамилия? Но ни в материалах процесса, ни в газетных репортажах, ни в чекистских документах об этом не упоминается. Или помимо двух мужей был еще и третий? Трое эсеров с фамилией Полянский существовали, но мы даже географически "привязаться" не в состоянии, так как нет сведений об их местонахождении именно в это время. Дело осложняется еще и тем, что, насколько можно судить по ее письмам в ПКК, сама она подписывалась девичьей фамилией (Самородова), когда же писали о ней - то именовали то Самородовой, то Сухоруковой, то, как уже отмечалось, Сухоруковой-Полянской, а позже - Сухоруковой-Спектор. Фактически ее знали в это время под всеми тремя фамилиями, а позже - еще и как Спектор. Парадокс заключается в том, что в начале 20-х годов, насколько можно судить, она была все же больше известна как Самородова, но в исторической литературе запечатлелась как Сухорукова-Спектор, и именно под этим именем известна сегодня.
Стоило ли огород городить вокруг Ольги Самородовой и "невинного" замечания Старкиной? Стоило, ведь эти сведения имеют прямое отношение к биографии Хлебникова, к датировке, а значит, и к пониманию его "Ручья с холодною водой...". Почти дневниковый стихотворный шедевр повествует о том, как Чека за сорок верст позвала поэта на допрос (время и место действия размыты - горы, конец лета), а затем его за ненадобностью отпустили, и он "гонимый ей, в Баку на поезде уехал". Одни датируют стихотворение "лето-осень 1921". Старкина полагает, что допрос состоялся летом 1920-го и Хлебникова арестовали за то, что он без командировочных документов поехал из Баку в Дагестан (спрашивается, а как он всегда ездил?) Не нам искать логику в действиях всемогущей Комиссии, но будущие исследователи, будем надеяться, найдут связь между Чека, громким бакинским процессом над эсерами, Ольгой Самородовой и упавшим с облаков поэтом.
Еще один биографический "штамп", имеющий непредсказуемые последствия. Итоговое замечание Старкиной об отношениях поэта с Л.Брик: "Хлебникова, как мы уже видели, "приручить" было невозможно. Родственными и дружескими заботами он неизменно пренебрегал, когда все, казалось бы, складывалось хорошо. Лиле Брик тоже не удалось сделать из Хлебникова добропорядочного литератора и обывателя" (с. 299). А из Маяковского, что ли, удалось? Да и что это за неугасимая, прости господи, биографическая купина: стал поэт буржуа или нет?
Начало 1922 года, Хлебников в отсутствие хозяйки дома недолго живет у Бриков и много работает. В частности, в этот период создает (так и неоконченную) поэму (сохранились и опубликованы в пятом томе Собрания черновики и отрывки - "Что делать вам..."). Дуганов считает, что это обращение к Москве, Парнис нарекает поэму эпическим текстом о гадании. Между тем поэма обращена к Лиле Брик: "Вам, вашим беседам и умным речам, Вам эта громкая песнь"; "Кого обнять, понять, обвить Ручками девы-младенца?"; "На веслах дней Плывет глаз времени, И вам видней, Вы не старей меня"; "Вы много видели, Вы видели Дункан, Романченко - большего в море пловца..."; "Любит поэта, но какого, Чей голос гнет пятак и выпрямляет подковы..." Хлебников вступает в творческое соревнование с Маяковским, доказывая собственную несравненную ценность поэта-прорицателя перед лицом Музы, той самой Л.Ю.Б., что провозгласила "Долой разум!" (в стихотворении Хлебникова "Случай"). Нет нужды ни защищать, ни порицать эту строптивую Музу. Прислушаемся к волеизъявлению самого Хлебникова и к тому, что из этой "громкой песни" выросло. И здесь, в этом черновом тексте (он даже не освоен новым Собранием сочинений), - зародыш прощальной метафоры звездного Велимира. Образ вылупляется из нехитрого каламбура. Поначалу Хлебников дружественно отправляет тройственный союз "Брики - Маяковский" в плаванье, где есть корабль (бриг) и маяк на берегу. Позже Велимир ссорится с Маяковским, параноидально обвиняя его в краже рукописей. Раздор отражен в хлебниковских текстах о сытых кострах на палубах, негодных ориентирах и кораблекрушениях. Хлебников при этом все увеличивается в размерах, он теперь не Колосс Родосский, а путеводная устрашающая звезда ("Из глаз моих на вас льется прямо звездный ужас"; "Я далек и велик и неподвижен. Я буду жестоким, не умирая"). Творческое соревнование переросло в распрю, быт повлиял на творчество, в салоне Бриков зародилась корабельно-навигационная тема планетарного масштаба, из свары родился великий стих:
Еще раз, еще раз,
Я для вас звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи и звезды:
Он разобьется о камни и подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни!
И камни будут надсмехаться
Над вами, как вы надсмехались
Надо мной!
(Май 1922)
Биография Хлебникова, написанная С. Старкиной, - чрезвычайно необходимый и своевременный опыт, но все же это только первые несколько ступенек, мы все еще находимся на подступах к жизнеописанию великого тайновидца, насмешника и мифотворца. А так как книга-биография выпущена в сувенирном исполнении с множеством иллюстраций, то внесем в иконографию Хлебникова и свой зримый вклад. Портрет Велимира, написанный Павлом Филоновым, числится в ряду без вести пропавших, и его безуспешно разыскивают уже почти столетие. Сам Хлебников в поэме "Жуть лесная" (ее сюжет - разгадка персонифицированных анаграмм и имен-шарад) свое изображение описал так:
Я со стены письма Филонова
Смотрю, как конь усталый, до конца.
И много муки в письме у оного,
В глазах у конского лица.
Свирепый конь белком желтеет,
И мрак залитый им густеет,
С нечеловеческою мукой
На полотне тяжелом грубом
Согбенный будущей наукой
Дает привет тяжелым губам.
В космогонии Хлебникова образ Христа, проходя через ряд поэтических метаморфоз, преобразуется в коня-Спасителя, опять-таки в соответствии с портретными чертами поэта, почти двойника, и в визуальном воплощении оба они - Велимир внизу слева, а белый конь вверху справа - глядят в упор на зрителя с живописного картона Филонова "Головы" (1910), который ныне хранится в Русском музее.  
Велимир Хлебников: Венок Поэту: Антология / Составитель, автор предисловия А.М. Мирзоев. - СПб.: Вита Нова, 2005. - 64 с.: ил.
В одном вакуумном пузыре с книгой Старкиной продается и "Венок Поэту". В этой небольшой антологии, любовно составленной Арсеном Мирзоевым: Алексей Крученых, Вяч. Иванов, Василий Каменский, Елена Гуро, Бурлюки, Валерий Брюсов, Сергей Городецкий, Николай Заболоцкий, Николай Тихонов и многие другие, - составитель признается, что сборник задумывался около десяти лет тому назад как издание, показывающее "историческую динамику стихотворных посвящений одному из главных поэтов первой половины XX века" (с. 7). Никакой динамики и истории вычитать из антологии, конечно, невозможно (и слава богу!): сам венок - образ циклического, а не линейного развертывания смыслов.
Странным образом, составив этот блистательный венок, Мирзоев почему-то усомнился, что Хлебникову принадлежит в нем (и в созвездии поэтических имен начала прошлого века) центральное место. Весьма заманчиво - построить простую и красивую схему, в которую можно уложить образы Хлебникова - разные у разных поколений. Да вот беда: Мирзоев сам составляет сборник, а потом на его основе строит отношение тех или иных поэтов к Хлебникову (строго говоря, это вообще не задача составителя!). Но ведь ясно, что отношение к виновнику всего торжества складывается не на основе откровенных посвящений (подчас даже совсем наоборот).
Мирзоев предупреждает нас, что предлагаемая антология - только прикидка, круг текстов, охватывающих лишь "хлебниковскую эру", полная антология, включающая все (или почти все) тексты XX века, посвященные Велимиру, ждет нас только в будущем.
Самое короткое посвящение Хлебникову принадлежит Даниилу Хармсу, которое он записал под карандашным портретом поэта работы Бориса Григорьева:
Ногу за ногу заложив
Велимир сидит. Он жив.
Все.