Смысл предлагаемой книги и в том, чтобы показать, как феномен кризисного сознания, возникший после героической эпохи Наполеоновских войн и определивший будущность русского дворянства, сфокусировался в устремлениях зрелого Ермолова, вернувшегося в 1815 году из Европейского похода.
Каждый человек уникален. Каждый крупный человек уникален тем более. Однако между крупными людьми одной эпохи — при всей особости каждого из них — можно отыскать черты принципиально родственные.
Не то с Ермоловым. И нам необходимо понять — что же вырывало его из ряда, казалось бы, близких ему фигур друзей и соратников, превращая его — единственного из них — в персонажа героического мифа с трагическим финалом. Трагический финал роднил его с такими глубоко незаурядными современниками, как Павел Дмитриевич Киселев и Михаил Федорович Орлов. Но все остальное фундаментально отличало от них.
Он не был самым талантливым в полководческом деле, не был самым образованным, не был самым благородным… Его абсолютная уникальность заключалась в том, что своим жизненным деянием и своим жизненным крушением он предсказал будущность империи. В отличие от многих его друзей-современников, Ермолова нельзя назвать просто слугой или солдатом империи. Ему было тесно в этой роли. Он был носителем имперского духа более мощного, чем тот, что жил в общественном сознании и в сознании имперских верхов. Еще до кавказской своей эпопеи, с которой по преимуществу связано имя Ермолова в сознании потомков, он стал для современников фигурой мифологической.
Генерал Александр Александрович Писарев, соратник Ермолова по 1812 году и Заграничному походу, писал в «Военных письмах», изданных в 1817 году: «Сей вождь, истый славянин, напоминает нам героев Святополкова века: он всегда при сабле, всегда спит на плаще; ни гагачьи пуховые постели помпадурские, ни штофные занавеси Монтеспан не манят его к неге и ко сну, который и в столице, равно и в кочевых станах, длится у него только до рассвета. Признательная Россия не забудет сего верного сына Отечества, когда он всю тяжесть бремени 1812 года держал на раменах своих, будучи начальником Главного штаба при фельдмаршале князе Смоленском; за сим в 1813 году достойно предводительствовал Императорскою гвардиею и вел оную к славе и бессмертию. Ко всем его воинским достоинствам, герой сей хороший математик, историк, латинист: он переводит записки Юлия Цезаря, и конечно из оных научатся наши младые воины науке побеждать и науке убеждать, или красноречию».
Близко знавший Ермолова Павел Христофорович Граббе, адъютантом прошедший с ним Отечественную войну и Заграничный поход, писал в 1846 году: «Теперь, по истечении сорокалетнего периода, в продолжение которого Россия сперва должна была отстоять свою цельность, потом двинулась на избавление Европы от ига Наполеона, наконец утвердила свое нынешнее могущество, периода, в котором столько людей необходимо должны были возникнуть, обратить на себя общее внимание, несмотря на то, что некоторые по званию и значению роли в событиях займут в истории место гораздо высшее, но в памяти народной, кроме, быть может, Кутузова, ни один не займет такого важного места. Это тем замечательнее, что главнокомандующим, кроме Грузии и Кавказа, в Европейских войнах он не был, хотя народная молва всякий раз в трудных обстоятельствах пред всеми его назначала. Народность его принадлежит очарованию, от него лично исходившему на все его окружающее, потом передавалось неодолимо далее и не знавшим его, напоследок распространилась на всю Россию во всех сословиях и, хотя весьма ослабленная многолетним его устранением, живет и поныне в народе».
Как и Ермолов, испытавший опалу и много во время нее передумавший, Граббе очень точно уловил особость индивидуальной исторической судьбы Ермолова: его репутация в глазах русского общества, — еще до его кавказской эпопеи, — порожденная молвой и загадочной личностью Алексея Петровича, намного превосходила реальную значимость его деяний. Мифологическая составляющая его индивидуальной исторической судьбы не имеет аналогов в судьбах российских героев. И потому феномен Ермолова так важен для понимания исторической судьбы России.
Нам надо попытаться понять — кем был в действительности этот человек, которого называли конспиративным именем «подполковник Еропкин», обидным прозвищем «патер Грубер», лестным титулом «проконсул Кавказа». И ни то, ни другое, ни третье не дает представления о его истинной личности и положении в мире. Он был — Алексей Ермолов.
В очень важной для понимания эпохи книге Михаила Давыдова «Оппозиция Его Величества» декларируется: «В центре повествования генералы М. С. Воронцов, Д. В. Давыдов,
А. П. Ермолов, А. А. Закревский, П. Д. Киселев, И. В. Сабанеев, относившиеся к числу наиболее ярких представителей недекабристской и неаракчеевской России, к числу тех, кто как бы „несет“ эпоху, как опоры несут мост <…>. Взгляды этих людей, полагаю, в концентрированном виде отражали позицию весьма широкого круга их современников, принадлежащих к новой генерации русского дворянства, появившейся после „Манифеста“ 18 февраля 1762 года и воспринявшей и развившей все лучшее, что было в поколении их отцов — поколении Суворова, Щербатова, Потемкина, Орловых и др.».
Из генеральского списка я бы исключил Сабанеева, человека в своем роде замечательного, но принадлежавшего все же к иной формации. Генерал Сабанеев был значительно старше любого из перечисленных персонажей книги М. А. Давыдова. Когда самый старший из остальных — десятилетний Ермолов, родившийся в 1777 году, учился в Московском университетском пансионе, семнадцатилетний Сабанеев дрался с турками. Он не только вырос в другую эпоху, но и его общественно-политический кругозор был несравненно уже, чем у Воронцова и Ермолова. Он был человеком скорее суворовской, чем потемкинской традиции. Он предстает солдатом по преимуществу.
Особость ситуации заключается в том, что Ермолов был более, чем кто бы то ни было из вышеприведенного генеральского списка, сформирован мощными обстоятельствами, не характерными для формирования личностей сходного масштаба, стоящих рядом с ним. Чтобы понять уникальность процесса формирования личности и мировидения Ермолова, нужно сопоставить начало его жизненной карьеры с карьерами людей его круга.
Михаил Семенович Воронцов, «бесценный брат», как называл его в письмах Ермолов, родился в 1782 году, юность провел в Англии, где его отец, граф Семен Романович, был российским послом, там получил образование, был влюблен в европейскую культуру, обожал итальянскую оперу. Однако вернувшись в Россию и вступив в 1801 году в военную службу, несмотря на неудовольствие отца, отправился служить на Кавказ, к генералу Цицианову, первому «системному » завоевателю Кавказа.
Арсений Андреевич Закревский, из бедных тверских дворян, родившийся то ли в 1783-м, то ли в 1786 году, окончивший провинциальный Шкловский кадетский корпус, сделал карьеру храбростью и толковостью. В службу он вступил в 1802 году.
Павел Дмитриевич Киселев, из старинного дворянского рода, родившийся в 1788 году, начал службу в 1805-м.
Двоюродный брат Ермолова Денис Васильевич Давыдов родился в 1784-м в семье суворовского офицера, вступил в службу в 1801 году.
Как видим, все они начали активную жизнь уже в александровскую эпоху, в ее славный период, и усвоили в той или иной степени уроки «дней Александровых прекрасного начала».
Не то было с Ермоловым.
Ко времени воцарения Александра он успел, семнадцати лет от роду, получить в 1794 году Георгиевский крест за штурм Праги, предместья Варшавы, из рук Суворова, повоевать с французами в Италии в составе австрийской армии, получить орден Св. Владимира с бантом за штурм Дербента во время Персидского похода Валериана Зубова; уже будучи подполковником артиллерии, пережить арест и обвинение в государственной измене в 1798 году, посидеть в Петропавловской крепости, отбыть ссылку.
И если боевой опыт молодого Ермолова был в какой-то степени схож с боевым опытом остальных перечисленных выше, то опыт подследственного и узника каземата отличал его от них принципиально. Он единственный из них познал ужас близкой расправы и мучительной тюремной неизвестности, когда существование в сыром и темном каземате может оказаться бесконечным…
Без этого особого опыта Ермолов не был бы тем Ермоловым, о котором идет у нас речь.
Исторические эпохи не обрываются в одночасье. Они наползают на последующие периоды, сложно взаимодействуют. Уходящая эпоха, если она была насыщена целеустремленной энергией, — а именно такой была эпоха Екатерины II, — пытается продлиться в чужом времени, подменить его своими фундаментальными чертами. Это многосложное явление отчетливо предстает перед нами в спорах вокруг присоединения Грузии к России, события, во многом определившего жизненную драму Ермолова.
В декабре 1800 года, незадолго до своей гибели, император Павел I в ответ на обращение царя Георгия ХII подписал манифест о вхождении Картло-Кахетии в состав Российской империи. После 11 марта 1801 года новому императору нужно было либо дезавуировать решение убитого с его согласия отца, либо подтвердить его. Было очевидно, что присоединение Грузии усложнит отношения и с Персией, и с Турцией, равно как и возложит на Россию непременную обязанность защищать новую территорию от набегов горцев и обеспечить безопасные коммуникации через Кавказ.
К далеко не простой истории присоединения Грузии мы еще обратимся. А сейчас важен только один момент. Ближайшие советники Александра I — группа либеральных деятелей, так называемые «молодые друзья» — были ориентированы на радикальные преобразования внутри России, понимали, что присоединение Грузии создаст новые и нелегкие проблемы, отвлекающие от собственно российских дел, и возражали против этой акции. Но был еще Государственный совет. В нем заседали екатерининские вельможи, для которых любая возможность расширения территории являлась императивом. Они решительно настаивали на подтверждении павловского манифеста. На их стороне было общественное мнение, и Александр уступил.
12 сентября 1801 года был издан манифест о включении Грузинского царства в состав Российской империи. Это разногласие между двумя политическими формациями прекрасно иллюстрирует наш сюжет, возвращаясь к которому можно сказать, что идеология и миропредставление Воронцова, Закревского, Киселева совпадали с таковыми же у «молодых друзей», а Ермолов был человеком того же закваса, что и мужи из Государственного совета. Несмотря на то, что они ему годились в отцы.
Судьба этого исторического кентавра, принесшего во времена Александра I мощные имперские инстинкты екатерининской эпохи, взрослевшего в гигантской тени Григория Потемкина с его грандиозными проектами и дожившего до Великих реформ Александра II, напоминает судьбу одного из героев Плутарха — Филопемена, прозванного «последним эллином» за преданность героическому прошлому Эллады, пытавшегося отчаянным усилием удержать ускользающее время и кончившего, как Сократ, — с чашей цикуты в руке. Недаром в невеселом детстве Ермолова чтение Плутарха было главной его отрадой.
