ВИНОХРАНИТЕЛЬ

В 2004 году организовал (сов­местно с И. Сотниковым) «Общество любителей живописи и рисования». В 2006–2008 годах — заведующий отделом современного искусства государственного музея «Царскосельская коллекция». В 2008 году организовал (совместно с Д. Бугаенко) студию ручной печати «Б&Ф».
Александр Флоренский проиллюстрировал более ста книг, в том числе произведения С. Довлатова, С. Писахова, О. Григорьева, В. Шинкарева, В. Тихоми­рова, Б. Гребенщикова. Иллюстрации А. Флоренского также публиковались в различных журналах.
А. Флоренский — участник многочисленных выставок в России и других странах. Работы художника находятся в собраниях Эрмитажа, Русского музея, Третьяковской галереи, ГМИИ им. А. С. Пушкина, Музея Виктории и Альберта (Лондон, Великобритания), музеев KIASMA и City Art Museum (Хельсинки, Финляндия) и в других музеях и частных коллекциях в России и за рубежом.

Александр Флоренский и круг его чтения

Помните, из Шинкарева: «Сидит однажды Флореныч — бедный, больной совсем, холодно. Пришел с рабо­ты не жрамши, устал как собака, спи­ну ломит, башка разламывается; сидит на табуретке, одни только ножки торчат». Этот эпохальный мифологический образ художника-митька надолго заслонил собой того Александра Флоренского, живописца и графика, чье оригинальное творче­ство приоб­рело известность задолго до появления книги «Митьки». Многообразие его творческих интере­сов необычайно: он живописец и керамист, книжный иллюстратор и художник-мультипликатор, концепту­алист и график, писатель и издатель. Как-то раз, не найдя в русском языке слова, адекватного собствен­ному мироощущению, Флоренский назвал себя «искус­ственником», использовав кальку-перевод английско­го «artist» и немецкого «kunstler». Наверное, это самое точное определение — ведь «искусственник» Флоренс­кий умудряется превратить в произведение искусства все то, к чему прикасается. Это могут быть старые конверты, обрывки бумаги, холсты или дерево — все, что попадает в поле его зрения, в том числе, конечно же, и книги.
Флоренский в роли книжного графика нестандарт­но самобытен. Язык его иллюстраций лаконичен и на первый взгляд прост. Черно-белые (в большин­стве случаев) рисунки представляют множество уморительных героев, забавных сценок или предметов, которые составляют особый мир веселых или грустных человечков, — мир смешной, но ни в коем случае не карикатурный. Дерзко-залихватские в «Золо­те на ветру» В. Тихомирова, ехидно-лиричные в «Иване и Даниле»
Б. Гребенщикова, живописные в сказках С. Писахова, гротескные в трехтомнике С. Довлатова, — персонажи Флоренского всегда узнаваемы. Более того, одни и те же герои кочуют со страницы на страницу, сохраняя почти неизменным свой облик в самых разных ситуациях. Эти герои — языкас­тые нахальные коты и тощие грустные волки, бородатые мужики, матросы в тельняш­ках — стали своеобразной «визитной карточ­кой» художника.
Надо сказать, что в большинстве своем книж­ные графики, сохраняя индивидуальные особенно­сти собственной манеры, стараются менять стиль иллюстраций в соответствии с особенностями тек­ста. Флоренский, напротив, по-мужски довлеет над текстом и в какой-то мере сам меняет его восприятие и придает ему дополнительный смысл. Наметанным глазом выхватив из груды книг на прилавке издание с обложкой работы Флоренского, читатель заранее об­ретает определенный эмоциональный настрой. И что бы уже ни нашел он под этой обложкой — фольклорного Писахова, уже почти классичного Довлатова или откро­венно маргинального Немирова — читатель может быть уверенным, что эти тексты принадлежат к едино­му культурному пласту: свободному как от официоза и попсы, так и от высоколобо-снобистской интеллек­туальности, но при этом всегда открытому для радо­стно-непосредственного восприятия и сотворчества. Так Александр Флоренский весьма искусно созда­ет собственный круг чтения (наверное, из оформ­ленных им книг можно было бы, подобно «Личной библиотеке Борхеса», тоже составить серию — «Личную библиотеку Флоренского») — и радушно приглашает в свой круг всех, кто разделяет его читательские пристрастия и увлечения.

Юлия и Вадим Зартайские
«ПИТЕРbook» № 11-1999

А. Квятковский, автор популярного «Поэтического словаря», приводит византийское палиндромное изречение, означающее в переводе: «Омывайте не только лицо, но и ваши грехи»**. Подобно этим словам, вырезанным на мраморной купели древнего храма, почти все палиндромы Олега Григорьева могли бы стать эпиграфами к его жизни: «Нам боли мил обман», «Индо мы в дым одни», «Лег на одре в тень нетвердо ангел», «Город устал от судорог» и, наконец, «Я и ты — боль злобытия». Жизнь Олега Григорьева можно было бы назвать «злобытием», хотя, возможно, он сам с этим не согласился бы. При всей макаберности, его стихи оставляют в душе куда больше улыбки и света, чем горечи. Это была жизнь, как палиндром, перевертышная. И шла она одновременно в двух направлениях: вниз и вверх.Григорьев родился 6 декабря 1943 года в Вологодской области. Дед его по матери был репрессирован. «Мать работала аптекарем в органах НКВД, эвакуировалась вместе с заключенными. Первое, что увидел Олег Григорьев, была „зона“»***. Отец вернулся с фронта — но запил. Мать Олега с двумя детьми вернулась в Ленинград, в котором и прошла вся жизнь будущего поэта и где он умер 30 апреля 1992 года.
В детстве Олег был, как еще недавно говорили в Ленинграде, «центровым» — жил он с матерью и старшим братом в самом начале бульвара Профсоюзов, в двух шагах от Дворцовой площади, — и все игры проходили в центре города: во время демонстраций, когда ребята забирались под трибуны и мерзли до посинения, опасаясь попасть в руки милиции, в проходных дворах на Невском или в собственном дворе, где приходилось что ни день драться с хулиганами, завоевывая свое право на место под солнцем. Каждый из братьев эту борьбу «организовывал» по-своему: старший, Володя, стал боксером; младший, Алик, — художником и поэтом. Один защищал, другой бытописал. Олег рано начал рисовать. Но большинство его детских рисунков погибло во время наводнений, когда что ни год вода заливала подвальную комнату, где они тогда жили. Он хотел учиться, но в первый же школьный день у него украли портфель со всеми столь тяжело по тем послевоенным временам собранными учебниками и тетрадями. Он хотел дружить с ребятами — но не знал, как с ними ладить. Он хотел рисовать одно — педагоги заставляли делать совсем другое...
В каких внутренних передрягах рождается художник? Из какого сора растут стихи? С самого начала Олег не умел и не хотел идти в ногу со всеми — ни в жизни, ни в творчестве. В унисон не получалось. Получалось по-своему.
Друзья его юности рассказывают, что он долго не взрослел. Был невысок, моложав, тонкой кости и год за годом говорил, что ему семнадцать лет. Мы познакомились, когда ему уже перевалило за сорок, он был бородат, испит, болен, но на трезвую голову превращался в подростка, с простодушным удивлением и радостью открывавшего знакомый мир. Это был человек, в котором с предельной обостренностью запечатлелась подростковость изначально тонкого и умного, но люмпенизированного, уличного россиянина.
В одном из давнишних интервью, посвященном его памяти, поэт Виктор Кривулин рассказал о жизни их, десятилетних, в пионерском лагере и обратил внимание на всем нам хорошо известное явление, которое назвал «детской лагерной психологией». Здесь важны оба эпитета — «детский» и «лагерный»: их сочетание подчеркивает судьбу и стихи Олега Григорьева. Он стал выразителем понятия, до сих пор определяющего идеологию нашей общественной и нрав­ственной жизни: человек зоны.
Григорьев должен был стать художником, но, по его собственным словам, «не отстоял себя как живописца»*. В начале шестидесятых юношу изгнали из СХШ при Академии художеств. Изгнали за то, что по-прежнему рисовал не то и не так. За то, что был насмешлив и скандален. За поэму «Евгений Онегин на целине», которую подал вместо сочинения и в которой отвел душу, издеваясь над целинным «запоем» тех лет. За такие, например, стихи, — рассказывают, что их нашел однажды в своем кабинете написанными на доске учитель физики:

Когда бы с яблони утюг
Упал на голову Ньютона,
То мир лишился бы тогда
Всемирного закона.

У Григорьева был особый взгляд, улавливающий смешную и трагичную алогичность жизни. В эти годы, не став живописцем, но сохранив дружбу и духовную связь со многими известными ныне художниками — Г. Устюговым,
М. Шемякиным, А. Арефьевым, В. Шагиным, Е. Аносовым, — он стал поэтом.
Писатель Виктор Голявкин вспоминает:
«Мы знали друг друга с давних ученических лет, и многие встречи с ним остались в памяти, как подчеркнутые строчки.
После работы в мастерской я приходил в общежитие, ложился на кровать и писал короткие рассказы.
Олег Григорьев часто приходил послушать мои рассказы (тогда все друг к другу ходили). Он удивлялся, восторгался и сам писал стихи…
Настроение его стиха, как правило, неординарно. А я считаю, писатель или поэт с того и начинается, что мыслит не в общепринятом русле. По крайней мере, для нашего времени так было лучше (может быть, это мнение не навсегда). Олег Григорьев задал новое направление художественной мысли». Виктор Голявкин оказался среди тех немногих писателей (можно с уве­ренностью назвать еще Сергея Вольфа и Глеба Горбовского), кто так или иначе оказал влияние на молодого Григорьева. Свое «направление художественной мысли» он выпестовал сам в той уникальной атмосфере внутреннего протеста, которым были заражены и заряжены в те годы молодые умы. Протест приводил к разным последствиям, нередко — с официальной точки зрения — антисоциальным.
Так начиналась маргинальность — пьянство, отсидка в «Крестах», ссылка, вытеснение из литературной взрослой жизни в детскую, из детской — в не­печатание, бытовая несовместимость с миром, пьянство, психушка, снова «Кре­сты», бездомность, пьянство, ранняя и нелепая смерть... А с другой стороны — дружество шестидесятых годов, широкий и открытый многим круг, художники и поэты, элитарная слава «особого» стихотворца и популярность детского поэта, дно жизни, ставшее источником высокой поэзии...
Шестидесятые — восьмидесятые годы, на которые пришлась творческая жизнь Григорьева, выпестовали в нашем обществе резкий, отчетливый тип внутреннего эмигранта, в душе своей чуждого всего официального, презирающего строй и власть, но не идущего на прямую конфронтацию с ними, а предпочитающего занять свою, по возможности, отдаленную и отделенную от них нишу. Культура улиц и кухонь, культура тайного протеста, ерничанья, насмешки, анекдота стала фактически культурой народа, его живым фольклором. Сам маргинальный образ жизни оказался наделен глубоким и серьезным смыслом — достаточным, чтобы возникла новая литература. Судьба Григорьева типична для российского поэтического быта. Бедолага, пьяница, головная боль милиции и восторг кликушествующих алкашей, почти бездомный, разбрасывающий стихи по своим временным пристанищам, — он был человеком светлого ума, образованным, поразительно органичным. В трезвые минуты — обаятельный, умный, ироничный собеседник; в пьяные — чудовище, сжигающее свою жизнь и доводящее до исступления окружающих. Эта горючая смесь высот бытия и дна быта пропитала его стихи, сделала их ни на что не похожими, превратила грязные, стыдные, но такие реальные окраины жизни в факт подлинной поэзии. Судьба Григорьева окружена легендами, россказнями самого разудалого толка. И сам поэт, и его вечное многолюдное окружение с застольной легкостью плодили мифологию. Говорят, в первый раз Олег угодил в «Кресты» после драки с неким знатоком русского языка, который полез в бутылку, услышав, что встречный обратился к его знакомой, назвав ее то ли «голубушкой», то ли «сестренкой». Говорят, что, когда литературное начальство подняло скандал по поводу его детской книги «Витамин роста», один из главных московских писателей сказал: «Мы еще разберемся с детскими книгами, которые выпущены по заказу зарубежных спецслужб». Говорят, что и вторично в «Кресты» он угодил потому, что был бельмом на глазу у докучливого участкового и в одну из очередных проверок сломал козырек его фуражки. И в первый, и во второй раз причиной задержания стало пресловутое «сопротивление властям при аресте за хулиганство…» Человек уличной культуры любит и лелеет уличный миф. Так легендаризировались знаменитые в недавнем прошлом места ленинградских поэтических сходок. Поди теперь, разбирайся, сколько там было нечистоплотности и отроческих предательств! Однако редкие таланты, прошедшие сквозь эту среду и выдюжившие ее, донесли до сегодняшнего дня романтическую сказку, в которую легко и жадно верится. Смутный быт Григорьева тоже со временем выветрится из памяти его друзей и современников, а хмельная невыносимость естественно заместится органичностью и оригинальностью его поэтической натуры.
Сегодня дороги воспоминания именно о таком Григорьеве — талантливом и обаятельном. Например, о человеке с тонким музыкальным слухом, который мог виртуозно воспроизводить арии из опер, следуя всем тонкостям музыкальной партии. Эти воспоминания ценны еще и тем, что стих Григорьева антимузыкален, нередко коряв, расхристан — и одновременно фантастически искусен. Это та степень ритмической свободы, которая может быть достигнута только при особом внутреннем чутье, интуиции и абсолютном слухе. Отсюда же — то,
о чем, например, вспоминает художник Ольга Флоренская: «Говорили с Олегом о стихах. Он сказал, что в стихотворении, будь оно длинным или коротким, обязательно должна присутствовать „сила удара“ (тут он сделал очень энергичный жест руками). Если этого нет, то можно продолжать писать стихотворение до бесконечности. И все равно оно будет плохим и слабым»*.
Олег Григорьев был человеком разнообразных — странных и страстных — знаний. По словам покойного ныне режиссера Бориса Понизовского, из вологодской ссылки (по злой иронии судьбы после первой отсидки в «Крестах» его сослали на родину, в Вологодскую область) поэт привез «изумительную коллекцию бабочек, которую хотела купить Академия наук, но у ссыльного, видите ли, нельзя покупать, так она и пропала»*. У энтомологов бытует выражение в духе самого Олега: летом они «сачкуют», а зимой «вкалывают». Короткие и яркие стихи Григорьева легко представляются такой богатейшей коллекцией пойманных летучих мгновений жизни, которые он с научной дотошностью «вколол» в машинописные листы.
О. Т. Ковалевская, редактор его третьей, и последней, прижизненной детской книги «Говорящий ворон», как-то рассказала о своем знакомстве с поэтом. Он не пришел в издательство в оговоренный по телефону час, и после долгого ожидания Ольга Тимофеевна спустилась по делам на первый этаж, в библиотеку. Там она обнаружила неизвестного человека — он держал в руке птицу со сломанной лапкой и безуспешно дозванивался в ветеринарные лечебницы. Это был Олег Григорьев — подходя к издательству, он нашел раненого стрижа, зашел в первую же издательскую дверь и, забыв про все на свете, стал заниматься его судьбой.
Григорьев был человеком «точечного сознания» и принимал близко к сердцу то, что оказывалось рядом, под рукой. В конце концов стрижу наложили лубок, но дома у Григорьева птица умерла. Так появилось одно из лучших, на мой взгляд, стихотворений «На смерть стрижа»:

Хоть у плохого, да поэта
В руках уснула птица эта.
Нельзя на землю нам спускаться,
На землю сел — и не подняться...

Смерть в разных ипостасях — любезный гость в поэтическом мире Григорьева. Она постоянно соседствовала с поэтом в реальной жизни — гибли от алкоголя, кончали с собой, становились жертвами сомнительных несчастных случаев его друзья. Так же и в стихах — многие герои Григорьева ходят по зыбкой грани между жизнью и смертью, легко перемещаясь из одного состояния в другое:

Смерть прекрасна и так же легка,
Как выход из куколки мотылька.

Это двустишие нередко вспоминают. По частоте элитарного цитирования, связанного с запретностью судьбы или темы, Григорьев пришел на смену Вознесенскому и Евтушенко шестидесятых годов и Бродскому семидесятых. После известного скандала, связанного с выходом книги Григорьева «Витамин роста», имя поэта стало гонимым, то есть — почетным. В 1989 году, на очередном нелепом судебном разбирательстве над Григорьевым, общественным защитником от ленинградской писательской организации выступал поэт и прозаик Александр Алексеевич Крестинский. На моей памяти А. Крестинский не раз — бывало, что и в одиночку, — защищал Григорьева от ханжества и самодурства советских чиновников. С тем большим уважением и вниманием к словам писателя хотелось бы привести несколько его наблюдений из отклика на книгу Григорьева «Стихи. Рисунки» (СПб., 1993): «Олег Григорьев — поэт люмпенизированного российского мира, в котором стерлась граница между зоной и свободой, между тюрьмой и не-тюрьмой, между птицей в клетке и птицей на ветке. Когда захотят изучить и понять процесс нашего нравственного одичания — прочтут Григорьева, и многое станет ясно... Григорьев — эпик в своем отстранении от эмоциональных оценок, в сознательной объективизации того, что описывает. Берется обыденный, повседневный ужас, облекается в григорьевскую поэтическую конструкцию — и вот он уже почему-то не ужас, а некая форма жизни». И еще одно — весьма существенное: «Персонажи стихов Григорьева не имеют имен. И в детстве и во взрослости они кличутся по фамилии. Фамилии подчерк­нуто массовые, рядовые, бесцветные: Клыков, Петров, Сизов... В детских стихах эти персонажи олицетворяют нелепый идиотизм школьной жизни. В стихах взрослых — те же Клыков и Сизов, только уже спившиеся, скатившиеся на дно. Казарменность пофамильного обращения отдает казенным домом, тусклым запахом прокуренного милицейского участка, тоской судебного зала, тяжелой духотой непроветренной конуры... Это придает стихам неповторимо-советский колорит»*.
Можно добавить, что созданию этого колорита во многом способствует жанр афористичной миниатюры (идущий от раешника и частушки), чаще всего встречающийся в творчестве Григорьева. Собственно, фольклорность автора и позволяет говорить о нем как о народном поэте не по званию, а по призванию, который уловил и запечатлел уже выветривающуюся мозаику нашей недавней эпохи.
Эта фольклорность «пришла» к поэту буквально сразу. В восемнадцать лет Олег Григорьев написал четверостишие, сейчас известное чуть ли не каждому, — про электрика Петрова, который «намотал на шею провод». Многие удивляются, узнав, что у этого стихотворения есть автор. Знаменитые «бандитские» стихи, садистские куплеты, которые с таким вожделением еще не так давно пересказывали друг другу мальчишки и девчонки (а вслед за ними и взрослые), на самом деле имели свою «литературную» предысторию и, судя по всему, во многом пошли от стихов и «страшных» рассказиков Олега Григорьева — особенно после громкого, но неофициального успеха его первой детской книги «Чудаки», вышедшей в 1971 году. Книгу составили стихи и «страшилки», писавшиеся в шестидесятые годы. Едва появившись, они становились классикой, поскольку оказались написанными блестящим, афористичным эзоповым языком советского (вернее — антисоветского) подполья:

— Ну, как тебе на ветке? —
Спросила птица в клетке.
— На ветке — как и в клетке,
Только прутья редки.

Талант Григорьева был в чем-то сродни таланту Аркадия Райкина: поэт немедленно вживался в ту маску, которую надевал, являя миру многообразие столь знакомых нам персонажей — маленьких и взрослых подлецов, трусов, жадин, хулиганов и просто равнодушных. И как нередко бывает с теми, кто пишет и для детей, и для взрослых читателей, у Григорьева немало стихов «промежуточных» — это дети глазами взрослых или взрослые глазами детей, это достаточно неудобная григорьевская поэзия, ибо в обоих случаях его герои оказываются носителями сомнительных нравственных ценностей, а он, автор, не стыдится и не страшится это показать. «Однако если в этическом плане между „детскими“ и „взрослыми“ стихами разницы нет, в эстетическом плане разница есть, и очень существенная. Многие „детские“ стихи с их нормативной лексикой, простодушной интонацией, прозрачной стилистической техникой могут, приобретая аллегорический подтекст, интерпретироваться как „взрослые“. Стихотворение „В клетке“, например, воспринимается взрослым читателем как картина того замкнутого, задавленного тоталитаризмом мира, где каждый чувствует себя узником системы»*.  Взрослая обращенность детской поэзии Григорьева сделала его широко популярным прежде всего в родительской среде, а парадоксальность поэтического мышления — в детской. Разговоры об этой парадоксальности зачастую заставляют возвращать Григорьева в школу Хармса, обэриутов. На мой взгляд, это не совсем так. Обэриуты «доводили» литературный абсурд до жизни, утверждая его как реальную эстетическую категорию. Григорьев жизнь доводит до абсурда, обнажая низовую эстетику ее реальности. В чем действительно явно прослеживается связь между Григорьевым и, скажем, Хармсом — так это в их театральности, поэтической буффонаде, в многочисленных сценках, диалогах, в «школьном театре»:

— Как вы думаете,
Где лучше тонуть?
В пруду или в болоте?

— Я думаю, что если тонуть,
Так уж лучше в компоте!
Хоть это и грустно,
Но по крайней мере вкусно!

Однако и тут речь идет о более глубокой традиции, которая заденет и Козьму Пруткова с его высокомудрой афористичностью, и А. С. Шишкова с его «разговорными» детскими опусами, — и уйдет в фольклор, в лубок, в раешник народного театра. В семидесятые годы стихи Григорьева, по выражению фольклориста Марины Новицкой, оказались в центре «юношеского фольклорного сознания». Григорьев интуитивно уловил и сформулировал накопившийся в обществе идиотизм («игрой в идиотизм» назвала Лидия Яковлевна Гинзбург художественные поиски митьков, близких по духу к О. Григорьеву) — тот идиотизм, что на разных уровнях стал результатом и выражением тоталитарной государственной системы.
В те же семидесятые годы вошли в фольклор герои недавно опубликованных литературных сказок — Незнайка, Чебурашка, крокодил Гена. Тогда же, в 1973 году, впервые появился на телеэкране легендарный Штирлиц.
Многим анекдотам о Штирлице, садистским куплетам и стихам Григорьева в равной степени присущи словесный и смысловой абсурд, «недоумочность» и дебильность героев — все то, что на самом деле являлось достаточно точным отражением реальности.

Анекдот:

Штирлицу угодила в голову пуля. «Разрывная», — сообразил Штирлиц, раскинув мозгами.

Куплет:

Девочка в поле гранату нашла.
«Что это, дядя?» — спросила она.
«Дерни колечко!» — дядя сказал.
Долго над полем бантик летал.

Григорьев:

Бомба упала, и город упал.
Над городом гриб поднимается.
Бежит ребенок, спотыкаясь о черепа,
Которые ему улыбаются.

Можно множить и множить эти примеры. На давнее «взрослое» двустишие Григорьева:

Шел я между пилорам,
Дальше шел я пополам —

тут же отзывается детский фольклор:

Маленький Петя льдинку колол.
Сзади бесшумно подплыл ледокол.
Нету картинки смешнее на свете:
Справа пол-Пети и слева пол-Пети.

И снова далеким эхом возвращается к поэту:

На заду кобура болталась,
Сбоку шашка отцовская звякала.
Впереди меня все хохотало,
А позади все плакало.

Всякий раз удивительно наблюдать, как пресловутая григорьевская макаберность отшелушивается от его стихов, оставляя в памяти читателя простодушие и трогательность чистой лирики.Возможно, это происходит еще и потому, что подо всеми масками угадывается ранимый, бесконечно обманывающийся и в то же время по-детски лукавый и «подначивающий» автор — подросток и чудак. И здесь мы опять оказываемся «внутри» традиции. Ведь начиная еще с двадцатых годов одним из героев, в частности, детской поэзии (в противовес «героям дня» и барабанному оптимизму) становится чудак, человек, прежде всего в своем бытовом поведении противопоставленный обществу, существующий сам по себе, по своим, казалось бы, странным законам, — однако при ближайшем рассмотрении эти странности оказывались вполне естественными и человеческими на фоне античеловече­ской действительности. Уже тогда детская поэзия зафиксировала значительное и, надо признать, перспективное общественное явление — чудачество как форму социальной внутренней эмиграции. Выводя на сцену своих многочисленных чудаковатых персонажей, Григорьев показывает: вот стереотип мышления — и вот как он весело разрушается! По счастью, «Чудаки» Григорьева выпали из поля зрения литературных чиновни­ков, а то бы, небось, уже в то время с ним попытались расправиться — как попытались десять лет спустя, когда вышла его вторая книга «Витамин роста». Причиной начальственного гнева был вовсе не «черный юмор», как быстренько окрестили его стихи, — черный юмор эта братия съела бы и не поморщилась, кабы за ним не стояла живая пародия на то, чему служили верой и правдой апологеты системы. А такое не прощают. Так поэт оказался дважды изгнанником: сначала он не смог существовать в идеологической системе официальной взрослой поэзии и был вытеснен
в детскую. Затем из официальной детской он стал вытесняться в жизнь, суще­ствующую вне литературы. Но именно в этой жизни он всегда находил темы и сюжеты лирики — именно там, на дне, и обнажалась вся фальшь общества, его нравственная катастрофа, апология насилия и цинизм воспитательских догм. То самое, что так заразительно отразили «бандитские» стихи. Григорьев вышел из фольклора — и ушел в фольклор. При его жизни было всего несколько серьезных публикаций стихов, обращенных к взрослому читателю, — в журнале «Искусство Ленинграда», в сборнике «Незамеченная земля»; вышел довольно пространный буклет, в основном его коротких стихотворений, составленный Валерием Шубинским и проиллю­стрированный Александром Флоренским. Графика Флоренского создает вполне адекватный и веселый образ поэтики Григорьева, «доигрывая» тот идиотизм,
о котором говорила Л. Я. Гинзбург. Например, в двустишии из поэмы «Футбол»:

Чтобы выразить все сразу,
Кулаком я бью по тазу, —

говорится о вполне реальном тазе, с которым записной болельщик пришел на матч, желая шумом и громом поддержать свою команду. У Флоренского — в иллюстрации к буклету — этот таз превращается в известную часть человеческого тела, отчего стихи приобретают парадоксально-комический в своей абсурдности смысл. Подобные графические игрища (в этом смысле характерен большой альбом, выпущенный издательством ИМА-Пресс в 1993 году под названием «Митьки и стихи Олега Григорьева») как раз и рассчитаны на ту из особенностей его поэтики, которую можно было бы назвать «превращениями».
В стихах Григорьева всё постоянно превращается: человек — в насекомое, птицу, дерево или в какой-нибудь предмет, добро — в зло, воспарение — в падение, даже рифма, благодаря глубине или омонимичности, часто превращается в сюжет стихотворения. Это простодушный порыв любым путем, пусть в игре, уйти от обрыдлой действительности. Причем, как правило, фиксируется уже произошедшее изменение — смешное и нелепое, и это грустная клоунада:

Застрял я в стаде свиней,
Залез на одну и сижу,
Да так вот теперь я с ней
И хрюкаю, и визжу.

Живые картинки, театр теней — все достаточно отстранено, достаточно холодно, достаточно бегло. Мгновенная вспышка — и постепенное проявление увиденного и услышанного. Понимаешь, что изначально было не так, что-то сместилось при этом проявлении, произошел какой-то химический фокус и запечатлелось куда больше, чем было наяву. У Григорьева много «филологических» превращений: как нередко бывает, умная игра в слова становится необходимым фоном, а то и содержанием жизни. И пока она, эта жизнь и культура в целом, следуя известному исследованию философа Й. Хейзинги, «становится все более серьезной», в поэзии главным остается «примат игры», а игровой поэт — проводником и хранителем глубинных традиций. Дом, полный криков людей и звона кастрюль.
Звон кастрюль, полный домов и крика людей.
Звон людей, полный домов и крика кастрюль.
Дом кастрюль, полный звона людей.

Стихи Григорьева можно назвать высокой поэзией низкого быта. В них дей­ствительно много неловкого, того, о чем «не говорят», того, в чем даже себе не признаются. Коллекция, мозаика — назовите как угодно это огромное собрание эпизодов, этюдов, зарисовок постыдного, отвратительного и дебильного. Во всем этом есть налет «проклятости» с ее эстетикой безобразного. «Проклятых» поэтов всегда спасала самоирония. В стихах Григорьева очень мало личного, несмотря на множество «я». Нет ликования и гнева, радость и страдание разве что называются. Нет того, о чем писал «проклятый» Жюль Лафорг, имея в виду «проклятого» Тристана Корбьера: «стих под ударом хлыста». Есть, пожалуй, другое: смирение, готовность продемонстрировать во всех подробностях саморазрушение — и:

В костюм Пьеро я нарядился –
Как Арлекин на бал явился!

Незлобивые, смиренные чудаки Григорьева то и дело попадают в нелепые комедии положений, и трагедия оборачивается фантасмагорией. У поэта есть излюбленные маски: детоненавистник, алкаш, коммунальный скандалист, хулиган…

Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.

Надо сделать усилие, чтобы в лучшем случае не ограничиться скабрезным смешком, а представить себе и понять тот срез жизни, который сквозит хотя бы только в одном этом четверостишии.
И вправду, при всей внешней легкости и веселости читать Григорьева не просто. Вообще трудно читать собранные в достаточном количестве стихи «малых форм» — лимерики, эпиграммы, частушки. Но за исключением буквально нескольких текстов, весь Григорьев — это собрание миниатюр. Даже единственная его «большая» поэма «Футбол» — это скорее перечень эпизодов, нежели лирическое повествование. Поэма была написана в середине восьмидесятых и отразила речь и тип сознания советского футбольного болельщика, а отсюда — эмоциональный нахлест, дилетантская терминология и утрированный идиотизм нашего недавнего прошлого. В поэме Григорьев, может быть, еще ярче, чем в стихах, возрождает традицию лубка и примитива — особенно в наивных исторических экскурсах:

Выдвигалось версий много,
Но, наверно, вот в чем суть:
Человечек встал на ноги,
Сразу надо что-то пнуть...

И еще выпуклее, чем в лирике, возникает своеобразная афористичность подписей под рисунками — как только во взрослом поэте просыпается ребенок, поэма становится детской азбукой в стихах:

Стала правая ударная
К левой перпендикулярная.
...............................
Стала левая ударная
Параллелепипедарная.
................................
Ноги думают, увы,
Много лучше головы.

И вдруг ни на кого не похожий Олег Григорьев становится прекрасным учеником маршаковской школы — с ее точностью деталей, чистотой звука и рифменной игрой:

Если в поле Платини,
Лучше время не тяни.
Нет подобных геометров:
Мяч вбивает за сто метров.
Как бы держится в тени
И сплетает паутину.
Стенка что для Платини –
Для него нужна плотина.

Оригинальность всегда вырастает из традиции. Поэтому мы волей-неволей все время оглядываемся: поэтический фольклор и народный театр, Прутков и обэриуты, Маршак и Хармс... Часто откровенные детские наблюдения и впечатления забываются, и во взрослом человеке погибает ребенок. У Григорьева они, обогащенные литературной традицией, превратились в высокую поэзию, ни на что не похожую, все в то же «новое направление художественной мысли». Оставаясь всю жизнь ребенком, подростком, Григорьев не успел стать стариком. Он умер от непосильного пьянства, от бездомности, от жизни, перелопаченной милицией, бесцеремонными знакомцами и литературными начальниками. Во многом он и сам хотел такой жизни, сам не мог обойтись без этого круговорота поэзии и прозы, возвышенности и животности. Его судьба стала чем-то вроде литературного жанра — перевертышем, перепутаницей, добро и зло сосуществовали в ней порою под масками друг друга. Можно еще раз вспомнить Александра Крестинского, сказавшего про Олега: «Литература проходила свидетелем по делу жизни»*.
Эпоха, в которую он жил, стремительно от нас уходит. Вослед ей мы начинаем узнавать многие стихи О. Григорьева, — возможно, он последний поэт советского литературного подполья, списков и машинописных листков, передававшихся из рук в руки. В этой эпохе было немало скверного. Но были и люди, говорившие: чудо — это не инопланетяне, не мистика, это даже не откровение Божье; чудо — это то, что рядом, под рукой, у сердца; это простая вещь, простое слово, простая жизнь, даже с ее уродством и низостями. Именно в этой жизни были написаны такие удивительные строки:

Один человек доказал, что земля — это куб.
А другой умер от прикосновения детских губ!

Уже в юности выпавший из советской системы, и в смерти своей Олег Григорьев оказался «несостыкованным» с нею: его тело неделю пролежало в морге, пока народ шумел на майских митингах и вскапывал приусадебные участки. Только 8 мая 1992 года поэт, член ПЕН-клуба, за полгода до смерти принятый в Союз писателей, был наконец похоронен на Волковском кладбище в Петербурге. А до того состоялось отпевание в церкви Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади — той самой церкви, где отпевали погибшего Пушкина.

Михаил Яснов

2. Следующая встреча случилась много позже — 86-й или 87-й год, точно не помню. Со спиртным тогда была проблема. Володя Яшке решил отвести меня и Лешу Митина к Олегу, но забыл адрес. Долго ходили между домов в районе проспекта Космонавтов, Яшке не мог найти дом. Звонили из автомата всем знакомым, которые могли знать адрес, но никто не знал. Наконец, почти отчаявшись, нашли: Олег сидит за столом и смотрит в окно (1-й этаж, занавески нет). Олег выясняет, сколько у нас денег, — их оказывается немного. Он уходит с деньгами и приносит 2 флакона одеколона. Я еще не пробовал ни разу. Олег говорит: «Делай как я». Объясняет, что есть две школы питья одеколона: а) пить в чистом виде и запивать большим количеством воды и б) разбавлять водой («он тогда мутнеет и вид не тот, но пить легче») и все равно запивать большим количеством воды. Олег (и, соответственно, мы) пьет по второй системе. Обстановка ужасная, но есть старинное пианино (впрочем, бронзовые подсвечники давно украдены или пропиты), которое останется в квартире до самого конца, и несколько рисунков (помню — Игорь Иванов и Тимур Новиков), они со временем исчезнут. На серванте — птичье гнездо. К тому времени я много читал стихов Олега и даже знал наизусть. Говорю ему, что хотел бы иллюстрировать его взрослые стихи, прошу дать мне домой какую-нибудь тетрадку. Олег не дает, говорит, впрочем справедливо, что и так все растащили.

3. Как-то Олег рассказывал, что по доброте приютил дедушку от ларька, а тот так и жил, пока какие-то дружки Олега его не выгнали, потому что у дедушки оказались насекомые.

4. Мой московский племянник Вася Флоренский познакомился со своим будущим учителем Владимиром Яшке при следующих обстоятельствах: Вася ночевал у меня в мастерской на Кузнечном. Позвонил по телефону Яшке, узнав, что меня нет, попросил Васю помочь — спуститься на Коломенскую и довести до мастерской (моей) пьяного Григорьева. Они довели Олега и, пока тот спал, по­дружились, проболтав всю ночь, потому что кровать была одна, на ней уже спал Олег, и лечь было некуда.

5. Кто-то привел Олега на день рождения Васи Голубева на Старо-Невский.
Я очень просил Олега почитать стихи и так долго приставал, что он прочитал несколько строчек из «Футбола» («Локоть выставил Шумахер — челюсть вылетела на хер»).

6. Вообще Олег не любил читать стихи публично. Рассказывал в этой связи, как обидел когда-то теперь уже покойного певца Валерия Агафонова. Олег попал на вечер, созванный специально для агафоновского пения, а Олег этого не понял и шепнул Агафонову что-то вроде: «Ну что ты все поешь, браток, дай людям поговорить». При этом Олег был согласен, что Агафонов «пел гениально, я и пластинки потом видел. А вот представь себе, что здесь сейчас с нами сидит Пушкин. Тебе что интереснее: слушать его дурацкие стихи, которые и так есть в каждой книжке, или выпить с ним водки и поболтать?».
А разговор этот начался с того, что я пытался заставить Олега прослушать привезенную мною из Парижа кассету Леши Хвостенко, кстати, школьного товарища Олега. Олег послушал с минуту, а потом мрачно констатировал: «Да, это Леша поет, его голос». И потерял всякий дальнейший интерес к кассете.
Еще Олег говорил в связи с этим: «Я и тебя люблю за то, что ты не заставляешь смотреть свои картины. Что их смотреть? Ясно, что они хорошие».

7. Я с Филом ездил к Олегу в больницу (где-то на Кондратьевском), показывать рисунки. (Я готовил для московского издательства ИМА-ПРЕСС книгу «Митьки иллюстрируют Олега Григорьева».) Там еще была Татьяна, жена Олега. Олег пил кефир, выглядел не очень плохо. Больница была по желудочной части, его туда пристроила редактор из Детгиза Ольга Тимофеевна.
Когда Олег рассматривал рисунок к стиху «Другой бы изнасиловал, а я лишь пнул ногой», он стал думать, как бы исправить «пнул ногой» на что-нибудь вроде «шлепнул ладошкой», но ничего в рифму не ложилось. Говорил, что мои рисунки ему нравятся именно в таком, «эскизном» виде, «а вот начнешь стараться —
делать оригиналы, и все испортишь». Я пообещал, что напечатаю именно эти. Книга эта вышла в 93-м году, уже после смерти Олега.

8. Как-то Олег звонил выпивший по телефону — я очень не хотел разговаривать, боялся, что он хочет приехать продолжать пить. Я соврал, что убегаю и нет ни минуты даже поговорить. Через несколько дней мы столкнулись где-то, и Олег сказал с обидой, что звонил, только что закончив посвященное мне стихо­творение («Винохранитель» (А. Флоренскому), мы потом напечатали его
в «Митьки-Газете» № 3), и рвался мне его прочесть. Мне до сих пор стыдно.

9. Раз Олег зашел ко мне в мастерскую сразу после Юргена Хартена, директора дюссельдорфского музея современного искусства (1990) — а на столе очень дорогой шотландский виски в немыслимой упаковке и иностранное печенье
с шоколадом (все из «Березки», принес Хартен). По тем временам — роскошь нереальная. Олег пил виски и все говорил: «Ты, наверное, так всегда живешь,
я просто тебя застукал».

10. Заходил как-то с Ингой Петкевич.

11. Заходил с совсем молодым казахским человеком по имени Канат (потом
я видел какую-то публикацию про Олега в газете, подписанную Канатом). Среди прочего тот что-то горячо и бестолково заговорил о бабах. Олег сказал: «Хватит. Я теперь уже импотент, это меня больше не интересует».

12. Хулиганы порезали Олегу лицо бритвой, в Парке Победы. Он зашел к нам через день или два — рубашка и куртка со следами крови — не во что было переодеться. Оля отдала ему мой коричневый пиджак, фланелевую рубашку и свои очки (у Олега были чужие, ломаные и плохо подходившие по диоптриям. Олины, впрочем, оказались тоже не идеальными по оптике, но хоть целые). А у рубашки и пиджака пришлось подвернуть рукава.

13. Как-то мы оба были без денег. Олег сказал, что возьмет у Павлова (предприниматель, издавший наш с Олегом буклет «Среди камней…»). Мы зашли
в павловский офис на Коломенской. Хозяина не было, но кто-то из подчиненных действительно дал Олегу 10 или 15 рублей. Мы пошли в розлив на Пушкинской и пили шампанское с коньяком.

14. Мы выпивали с Олегом в розливе на Стремянной (вернее, во дворе — там можно было выйти со стаканом на воздух). Олег долго и интересно рассказывал, как приютил двоих беспризорных детей. Они промышляли воровством авосек
с продуктами, которые люди вывешивают за окно. Такая авоська называется «голубь», а украсть такую авоську — «снять голубя». «Водку мне отдают, если попадается. Сами не пьют». Дети (мальчик и девочка) разрисовали стены в олеговой квартире, хотя незадолго до этого Павлов в качестве части гонорара за буклет сделал в квартире Олега ремонт и стены недолгое время были чистыми.

15. Презентацию буклета Павлов придумал сделать на Невском. Артисты из театра Понизовского шумели, махали флажками и надувными шарами, а мы
с Олегом должны были давать автографы. Мне это все так не понравилось, что
я стоял за углом, на Пушкинской. А Олегу Павлов время от времени наливал водки, и он подписывал буклеты. Потом я еще пару раз видел, как в разных местах Невского Олег по наущению Павлова дает автографы на буклетах, которые тут же по 3 рубля и продаются, а где-нибудь невдалеке стоит машина Павлова, где он иногда выдает Олегу маленькую (со слова Олега).

16. Иллюстрируя принципы своей поэзии, Олег сочинил сходу, сидя у меня
в мастерской: «Одел поп боты и пошел на земляные работы».

17. 7 июня 89-го или 90-го года. Олин день рождения. Ездили большой компанией на залив, в Солнечное, пили на берегу. Яшке привел с собой Олега. Олег стеснялся, потому что его не звали. Пока все колбасились, Олег, перед тем как напиться, засучил штаны до колена и ушел довольно далеко в мелкий залив. Долго кормил там чаек, кидая им хлеб. Это очень запомнилось. Напился он потом, и сильно. В тамбуре электрички, в которой мы ехали домой, вылетело стекло, поэтому на вокзале нас встречала милиция. Мы больше всего боялись за Олега — он был «в бегах». Под шумок мы отправили его с Володей Яшке восвояси, а сами спокойно пошли в милицию.

18. В мае 90-го года кто-то привез Олега на нашу выставку в университете
в Петергофе. Там как раз была делегация французских художников и кураторов — Понтюс Хюльтен, Дэниэль Бюрен, Саркис, Серж Фошеро. Выпивали и закусывали. Узнав, что Григорьев — знаменитый поэт, Саркис говорил: «Грегорио, поэм!», т. е. просил читать стихи. Олег прочел, чтобы отвязались: «Мне фикла зудел ба Ты хрюпла Молча б ды я фикле Гундозбил Ты вражьба ущелься», видимо решив, что иностранцам на нормальном языке читать без толку. Любопытные французы не могли понять такого пиетета перед плохо одетым опустившимся человечком. Мы объясняли, что Олег сидел в тюрьме. «За
что?» — спрашивал Бюрен. Я говорю: «За то, что ударил милиционера». «У нас за это тоже посадят». Больше убедило то, что Олег — друг «Джозеф Бродски, Нобел прайз». На обратном пути к платформе пели соловьи — и Олег прочел целую лекцию о соловьиных коленцах, о молодых и матерых соловьях — очень вдохновенно и интересно.

19. Весна 91-го года. Я ездил по просьбе Сурена Захарьянца сфотографировать Олега для календаря — стихи Олега с моими рисунками (издавал тоже Павлов). Олег был с похмелья, очень плох. Снимался очень неохотно, был молчалив. Сказал, что «индейцы племени мумбо-юмбо не фотографируются, что бы в фотографию не перешла часть души» и что он с ними согласен. Я с трудом уговорил его выйти на улицу — в комнате не хватало света. Там были еще какие-то собутыльники, среди них даже вроде Леня Борисов, совсем пьяный. Один, наиболее трезвый человек с бородой, нажал по моей просьбе несколько раз на спуск камеры, поэтому есть несколько кадров, где Олег и я вместе.

20. Олег читал с большой лупой вместо очков подшивку то ли газет, то ли журналов 50-х годов. Ему попались ослепительные по идиотизму детские сти­хи —
как по лесу ходят дети, собирают грибы, причем «поганки не берут» или что-то в этом роде, а Сталин мудрый из Кремля все это наблюдает. Олег читал с выражением вслух, было очень смешно.

21. Как-то позвонили его дружки, прежде мне не знакомые. Сказали, что Олегу очень плохо, надо денег, чтобы отвезти за город — выходить. Надо было
70 рублей. Это было немало, вроде как сейчас 70 долларов. У меня тогда с деньгами было хорошо, и я, как дурак, поехал на такси на Космонавтов отдавать деньги. Олег спал, а дружки деньги аккуратно взяли и долго рассказывали, куда они повезут Олега (почему-то не немедленно), какой-то абсурд про турбазу, где есть знакомый инструктор по байдарке («отличный мужик, одна нога вот посюда ампутирована»). Конечно, никто никуда никого увозить не собирался, стало ясно, что деньги они банально пропьют, но уже ничего не сделать было.

22. Суд над Олегом. Я был на двух или трех заседаниях. Олег на редкость хорошо выглядел (не пил в Крестах полгода). Помню, как конвой ведет Олега по коридору, застекленная дверь закрыта. Я стучу тихонько в стекло, Олег оборачивается и машет мне.

22-А. Забавное совпадение. Еду на этот суд (где-то в Московском районе), опаздываю, беру частника. По дороге объясняю, куда ехать («Суд Московского района»). Почему-то говорю ему с излишним, как сейчас понимаю, пафосом: «Вот будут поэта судить. Такого Олега Григорьева». Водила говорит: «А-а, знаю такого, пили вместе». Я говорю: «Ну, так пошли на суд вместе!». А он говорит: «Да нет, неохота что-то». Запомнилось, что он совсем не удивился и к тому же совсем не расстроился.

23. На первом заседании суда: «Я прошу, чтобы меня судили не как поэта.
Я всю жизнь работал: почтальоном, рабочим и т. д. …».

24. Олег часто заходил одолжить денег, обычно, стесняясь, с кем-нибудь (Гоос, Угринович, Гармаев). Практически никогда не отдавал, но помнил (сам заводил об этом разговор) все время.
Я: «Получим когда-нибудь за совместную книгу два одинаковых мешка денег, из твоего возьмем небольшую пачку и переложим в мой». Олегу понравилось, часто повторял это.

25. Провожали Яшке, Кузю и Семичова в Германию с Варшавского вокзала. Олег говорил, что хочет поехать во Францию (Эдик Зеленин, который якобы все оплатит, ПЕН-клуб, членом которого Олег якобы является, деньги за публикации, якобы ждущие там его на счету). А сам выглядит ужасно, свежий шрам на щеке. Какая там Франция. Рассказывал о предложении сотрудничать в новом детском журнале «Топ-Шлеп», но по пьянке не мог вспомнить имени главного редактора Низовского (Савелий) и все называл журнал «Тип-Топ». Мы посадили его в такси с Ирой Семичовой.

26. Заходил как-то ко мне в мастерскую с Угриновичем. У меня были какие-то немцы. Я сказал им, что это «знаменитый поэт, оппозиционер, за свои убеждения сидел в тюрьме». Немцы плохо поняли, но много фотографировали Олега, и, на всякий случай, Угриновича.

27. В кухне Олега на Космонавтов газ горел всегда — хорошо помню полусгоревшую раскаленную решетку плиты.

28. Одно окно у Олега было забито фанерой. Он любил рассказывать, как это окно «по пьянке выбил Володя Шагин», а потом позвал Олега к себе и говорит: «Выбей теперь ты у меня сколько хочешь окон».

29. Встретил Олега в Детгизе. Я разговаривал с Трауготом — Олег на ухо шепнул мне: «Дай три рубля». Я полез в карман, дал денег. Потом, в коридоре, Олег сделал мне выговор: «Надо было дать денег незаметно, а то неудобно». Прилично одет, в кепке.

30. У меня в мастерской сидел Олег. Зашли Рихард Васми с Валентином Громовым. Когда Олег ушел, Рихард сказал: «Артистичный, похож на Альку» (имелся в виду Роальд Мандельштам). Думаю, что это была единственная встреча Рихарда и Олега.

31. Зашел Гребенщиков, ненадолго. Олег (вглядываясь, явно отождествляя
с виденным по телевизору): «Борис?» С Борей речь шла о песнях к мультфильму «Митькимайер», и Боря прочел текст одной песни как стихотворение (не нашлось гитары). Удивительно, что просто присутствие Олега в комнате напрочь уничтожило этот текст. Кажется, не один я это почувствовал, потому что, когда Боря ушел, Олег стал излишне горячо оправдывать Бориса, объясняя, что «с музыкой было бы совсем другое дело», хотя никто и не обвинял.

32. Я заходил на Космонавтов во время подготовки павловского буклета, который составлял поэт Валерий Шубинский. Шубинский был у Олега. Я принес выпить, но не знал, на 2 или на 3 стакана разливать. Олег, уважительно-снисходительно, шепотом: «Он не пьет. Он жи-и-и-да!» Как ни странно, в этом не было антисемитизма.

33. Олег, подписывая для меня сборник «Незамеченная земля» с его стихами (опять же редактировал Шубинский) и исправляя там ошибки: «Он (т. е. Шубинский) поправляет мои стихи, думает, что я пишу небрежно. Например, у меня „выкидывая ноги“, а он делает правильно, по его мнению: „вскидывая“. А надо именно „выкидывая“! Ноги вот так (показывает) вперед „выкидывают“!»

34. Я, Оля, Свет Остров едем на дачу в Нарву из нашей мастерской, на машине Света (он заехал за нами). Олег: «Хочу как-нибудь к вам на дачу». Так мы и не позвали его ни разу.

35. Мы сидели с Олегом у меня. Оля в соседней комнате делала для мультфильма «Митькимайер» лозунг: «Митьки никого не хотят победить» — белые буквы по красному кумачу. Вдруг она выносит и вешает на стену такой же огромный лозунг, тихо сделав его за стенкой: «ПРИВЕТ ОЛЕГУ ГРИГОРЬЕВУ». Олег был очень тронут. Этот лозунг даже в фильм потом вошел, хоть и не был преду­смотрен сценарием.

36. Как-то мы с Геной Устюговым поехали на такси к Олегу (через виадук, от Бабушкина на Космонавтов). Не застали, Гена очень расстроился.

37. Телевизионщики снимали передачу про Гену. Хотели, чтобы его друг Григорьев что-нибудь сказал. Мы поехали за Олегом этим же маршрутом через виадук. Олег спал в тряпках, а кругом пили какие-то монстры от ларька (дверь
у Олега не запиралась, мы вошли тихо и вот видим такую сценку). Уехали мы восвояси без Олега.

38. Раз я приехал к Олегу, не застал. Там сидела Татьяна, она научила меня, где Олега искать — в пивбаре на 2-м этаже торгового центра на Космонавтов. Он и правда был там с какими-то жуткими бабами и ханыгами, в очень плачевном виде. Я повел его домой, а он очень стеснялся, что видят соседи.

39. Олег рассказывал, как много коньяка ему налили в гриль-баре за доллар, который ему подарил, кажется, Леня Борисов, вернувшись из Парижа: «А что бы было, если бы у меня было два?! Представляешь?»

40. Как-то, когда Олег спал (у него в квартире), я листал его блокноты, даже переписал несколько стихотворений (потом были напечатаны с моих каракулей). Меня поразило обилие черновых вариантов и всяких записей по разным отраслям знаний.

41. Олег рассказывал, как работал на фабрике «Скороход», куда его принудительно устроили, гвоздильщиком.

42. Однажды мне позвонил некто Игорь Самойлов из Москвы, руководитель музыкальной группы «Ять». Они пели песни на стихи Олега и хотели познакомиться с ним. Я дал им адрес Олега, и их добрые отношения длились довольно долго. «Яти» часто приезжали в Ленинград, несколько раз пели на наших выставках. Потом стали ездить на гастроли в Германию, выгнали Самойлова и вообще изменились. А Олег трогательно переписывался с мальчиком из «Ять», попавшим в армию.
Думаю, что Олег относился к их творчеству несколько скептически, хотя ему и льстило такое внимание к его персоне. Но по-человечески они ему нравились.

43. Олег рассказывал, как вскоре после освобождения встретил в автобусе Бакалова, участкового, который его засадил: «Кричу: „Володька! Что давно не заходишь?“ А он из автобуса выскочил, дурак! А я искренне! Злость уже прошла».
Говорил с искренним сожалением, что судьба Бакалова не сложилась, его вскоре после посадки Олега сильно избили, а потом он и вовсе пропал. «Видимо, замочили», — сокрушался Олег.

44. Как-то Олег долго рассуждал об идентичности менталитета ментов и уголовников. «Уголовники добиваются власти силой, а кто послабее, а к власти тянется, надевает форму, дающую эту власть и слабому».

45. Олег вспоминал, как был у поэта Кушнера и у того в рабочем кабинете фолианты до потолка. «Вот у него и стихи книжные, хоть и неплохие. А у меня из жизни».

46. Приезжал из Америки Шемякин, заходил к Олегу при большом стечении репортеров, освещавших каждый его шаг. Забавно — у Олега на щеке свежий порез бандитской бритвой и у Шемякина щека в каких-то специальных шрамах. Олег, простодушно: «Миша, а у тебя что со щекой?» (со слов Олега).

47. В конце встречи Олег попросил Шемякина денег на бутылку. «Он дал
20 долларов — это у них бутылка столько стоит, а мы купили целый ящик водки. Здорово повезло!» (со слов Олега).

48. Март 92-го. На остановке троллейбуса у Лавры, часов в 10 утра, встретил Олега, трезвого. Он тогда жил у кого-то в этом районе. Я сказал, что еду на студию «Леннаучфильм» (заканчивалась работа над мультфильмом), что скоро покажу ему фильм. «А потом мы сделаем фильм по твоим стихам». Подошел троллейбус. Это была наша последняя встреча.

49. Утром 3 мая 1992 года в Лондоне, на Гилстон-Роуд, где мы жили, зашел Митя Боски и сказал, что ему звонила Катя Михайловская из Ленинграда и сообщила о смерти Олега. На похороны мы с Олей прилететь не смогли, ходили потом на могилку с Володей Яшке.

50. Леша Митин говорил мне, что Олег уже в больнице вспоминал меня: «Плохо, что Сашка в Лондоне. Боюсь, не увидимся. Жалко».

Июнь 1995

Ольга Флоренская

ЕЩЕ ПРО ОЛЕГА ГРИГОРЬЕВА

1. От посещений Олега Григорьева всегда возникало чувство неловкости за себя — пришел в гости человек пьяный, больной, бездомный. Вроде ему надо немедленно предложить поесть, выпить, умыться, переодеться, переночевать, лекарств, денег. А с другой стороны — видно, что гений у тебя за столом и такие вещи как гению предложишь? Все равно, что ангелу — стакан чаю с лимоном.

2. Мы боялись злоумышленников и разных нежеланных посетителей (милиционеров, например), поэтому двери в мастерской открывали только тем, кто предварительно позвонил по телефону. Олег Григорьев был одним из тех считанных друзей, кто почти никогда не соблюдал этого правила. Просто звонил
в дверь, хорошо, если один, но случалось, и с другими людьми. Почти всегда это автоматически означало выпивание, порой переходящее в запой. Иногда оказывалось очень некстати. Несколько раз я и не предложила Олегу зайти, когда была в мастерской одна и работала. Теперь совестно.

3. Олег замечательно рассказывал, пока был не совсем пьян, разные истории из его жизни и жизни его жутких знакомых. Рассказывал серьезно, обстоятельно, со множеством мелких бытовых подробностей. Было смешно до истерики, несмотря на явный ужас содержания. Помню, была длинная повесть о том, как случайные олеговы друзья варили у него на кухне наркотик в большой суповой кастрюле и ссорились между собой. И еще, как политуру очищали каким-то новым способом, а получившийся коричневый липкий осадок заворачивали в газету и кидали в форточку прямо на газон. «Там все равно много мусора лежало…». Злые соседи Олега хотели вызывать милицию: «До чего алкоголики дошли —
говно прямо в окно выбрасывают!»

3-А. Разговор зашел, кажется, про отношения творческих людей Запада и советской власти. Олег стал рассказывать про американского писателя Олдриджа, импровизируя на ходу, как тот приехал в Россию (Советский Союз) на какой-то коммунистический съезд по приглашению компартии, выпил водки на приеме, устроенном в его честь и, устав гулять по Москве, прилег на лавочке в Парке культуры и отдыха (ведь свободная страна!), где его и арестовал милиционер. Потом еще что-то абсурдное рассказывал о печальном конце неумного просоветского певца Дина Рида. Я иногда пыталась что-то за Олегом записывать, обычно сидя в соседней комнате за работой. К сожалению, я слишком часто при этом из комнаты выходила, чтобы выпить стакан со всей честной компанией. Пьяные бессвязные каракули на каких-то обрывках частично утеряны, а остальное на поддается расшифровке.

4. Как-то Олег в очередной раз прятался от милиции, жил у кого-то из знакомых. Все свое имущество носил в тряпочной авоське с бахромой, очень трогательной и характерной. С такими сумочками ходят обычно сильно пьющие люди, носят в них пустые бутылки и еще что-то в грязной газете — еду, может быть? Олег пришел к нам на Кузнечный со своей авоськой в руке, и такой мне это вдруг показалось каиновой печатью, что захотелось выкрасть злосчастный предмет и сжечь, как лягушачью шкурку. Ничего умнее не придумала, как всучить Олегу ярко-красный нейлоновый рюкзак, который сама не носила — за цвет и неудобство конструкции. Олег, явно жалея меня, усиленно благодарил за этот нелепый подарок: «Никогда еще не было у меня такой хорошей вещи, даже слишком он хорош для меня, прямо с ним и пойду, только вот очень уж в глаза бросается…». Уходя, свернул рюкзак потуже и засунул на дно авоськи с рукописями. Очень деликатный человек!

5. У меня был день рождения. Большой компанией поехали праздновать на залив в Солнечное. Володя Яшке пришел на вокзал с Олегом Григорьевым. Было много народа, они сели в соседний вагон, задремали и проехали нужную станцию. Те, кто вышел, решили дождаться отставших и расположились, выпивая и закусывая, прямо у платформы на травке. Володя с Олегом вернулись следующей электричкой и все так обрадовались, что немедленно сфотографировали это событие. На фотографии (скверного, впрочем, качества) рядом с Олегом — Леха Митин. Длинный Леха стоит на коленях, и поэтому они вышли с Олегом почти одного роста.
Потом пировали на пляже. Олег быстро соскучился с нами, ушел далеко
в сторону и кормил чаек хлебом. Потом разделся, сложил вещи на торчащий из воды валун и долго плескался в неглубокой холодной воде. На голове у него была кепка. Тем временем поднялся ветер, появились волны, которые смыли олеговы одежки с камня. А он как будто и не заметил этого — все плавал. Ребята выловили штаны и пиджак и сушили их над костром, растянув на палочках. Размокший паспорт сушили отдельно, нацепив на рогульку. Потом все быстро напились и Олега напоили, «чтобы не замерз». Мы с ним пели на два голоса «Любо, братцы, жить…» и хвалили друг друга, а все сердились, что мешаем разговаривать. На обратном пути пошел очень сильный дождь, и вышло, что одежду сушили зря.

6. Была митьковская выставка в университетском городке в Новом Петергофе. Собралась куча народа, на выставке пела группа «Ять», и Олега Григорьева привезли на концерт. По-моему, Олег не очень уютно чувствовал себя
в разношерстной молодежной компании, пьющей от избытка жизненных
сил. На обратном пути все очень спешили, опаздывая на электричку. Большая тол­па — все время кто-то отстает. Шли по тропинке между ободранных пригородных кустов. Олег быстро идти не мог, был в самом хвосте, а тут вдруг и вовсе свернул с тропинки, перебрался через канаву, зашуршал по кустам и замер там. «Олег, куда? Поезд ведь уйдет!». — «Тихо вы! Не лезьте сюда — спугнете!» — прикрикнул досадливо, сдавленным шепотом. «Олег, да что там такое?» А он приговаривает, ни к кому не обращаясь: «Нет, не выходит у него, и старается, а никак! Раз, два, а на середине третьего срывается и молчит. И научить некому — старики все улетели или умерли, а он молодой еще, зеленый, только два коленца и знает». В поломанных загаженных кустах и вправду пел чудом сохранившийся соловей. И только Олег его услышал. Еле увели.

7. Была Пасха. Олег сидел у нас в мастерской и пил чай. Сказал, что собирается навестить дочку в детском доме на Комендантском. Говорил, какая она хорошая и умная, знает, что папа у нее — поэт, и всем про это рассказывает. Еще накануне собирался туда, да так и не попал. Но вот сегодня поедет обязательно и гостинец какой-нибудь с собой захватит. За день до этого в мастерскую заходили Сережа Протасов и охтенский дьякон Жуков, выпивающие церковные знакомые. На закуску они принесли крашеных яиц и сиротский кулек с карамельками, пряниками и ломаным печеньем — то, что старушки обычно кладут на «канун». Яйца и что повкусней, понятно, съели, а никому не интересные сладости, слипшиеся и выцветшие, остались в миске на столе. Олег, стесняясь, попросил для дочки пару карамелек. Я засуетилась, стала ссыпать конфеты обратно в кулек, искать на кухне варенье в баночке, что-то еще… Между тем, время шло, уже было что-то выпито, Олег периодически повторял, что да, сейчас он встает и едет, только надо сперва зайти к одним знакомым по важному делу, сейчас он им позвонит… Стало ясно, что ни сегодня, ни завтра Олег на Комендантский не попадет, несмотря на конфеты. В общем, «Москва — Петушки». Звонил через два дня от тех знакомых.

8. Мы давно не видели Олега, не знали, где живет. Ходили слухи, что он уехал куда-то за город.
Неожиданно Олег позвонил нам на Черную Речку. Я подошла к телефону. Олег говорит: «Я из больницы звоню, из автомата. Хочу тебе поздравить с 8 марта». Было плохо слышно, там на лестничной площадке шумели больные, и Олег изредка на них покрикивал. «Я скоро выписываюсь. Мне теперь гораздо лучше стало, а когда попал сюда, был уверен, что умру. Теперь я не пью совсем и наметил себе прожить еще по крайней мере три года. Буду опять писать стихи, и все будет хорошо!» Сказал он это так бодро и уверенно, что от сердца отлегло.
Олег и вправду пить перестал, ходил перетянутый каким-то бандажом, еле живой, но очень жизнерадостный. К нам на шестой этаж ему было очень трудно и больно взбираться, поэтому он иногда звонил снизу, и Саша к нему спускался.

9. Как-то вечером Олег пришел на Кузнечный, с трудом одолел лестницу,
а Саши нет. Расстроился. Говорит: «Получил от издателя много денег, сам теперь не пью, так Сашке хотел купить бутылку — он сколько раз меня поил,
а теперь вот я могу его порадовать, а то и сама выпьешь!» Я стала отказываться, справедливо подозревая, что Саша за сегодня уже не раз где-нибудь порадовался, а утаить бутылку, подаренную Григорьевым, мне просто не позволит совесть. Говорила какие-то глупости, дескать, тебе самому деньги пригодятся, на что Олег грустно сказал: «Ну на что они мне теперь, столько. А Саше было бы приятно, что это я ему бутылку купил». Попросил зайти с ним на Пушкинскую, 10, к Борису Понизовскому, которому я зачем-то вдруг понадобилась. Олег, похоже, жил тогда у Понизовского. Был уже поздний вечер. По дороге мы проходили через «пьяный угол» (Кузнечного и Пушкинской). Олег уже и деньги достал, вызвав живой интерес местных бутлегеров. Но я все-таки от водки отбоярилась. Как теперь понимаю, здорово Олега обломав. По дороге все говорили, какой Саша хороший.
У Понизовского в огромной темной комнате горела в углу настольная лампочка, Олег ушел куда-то в тень и тихо там был. Борис предложил мне сотрудничать с его театром, помогать оформлять спектакли, изобретать разные неожиданные сценические эффекты. Взяв со стола лампу на гибкой железной ноге, Понизовский крутил ее и так и этак, придавая различные драматические позы. Все это было любопытно, вот только стиль театра «ДАНЕТ» мне не очень близок. Покивала, послушала да и пошла себе. (Когда через пару лет я делала мультфильм
с шевелящимися предметами, то часто вспоминала эту лампу.)
А Саша меня потом очень долго пилил и ругал, что не дала Олегу купить эту бутылку, может, в первый и последний раз была у Григорьева возможность сделать этот благородный жест и от души порадоваться за товарища. Да и не помешала бы наутро бутылка.

10. Иногда Олег заходил в мастерскую и просился полежать на диване — видно было, что ему очень плохо. Но от лекарств отказывался, да и непонятно было, какие лекарства нужны. Лежал тихо под одеялом, как-то раз дня два так пролежал. Я время от времени заходила, и было страшно — дышит ли? Олег всякий раз привставал и говорил, что да, уже лучше, сейчас он встанет и пойдет себе, но было видно, что встать он просто не может. Потом тихо исчезал.

11. Когда с издательством ИМА-ПРЕСС затевалась книжка Олега Григорьева, митьки нарисовали множество иллюстраций к его стихам. Саша все это собрал, чтобы Олегу показать. Мне так приятно теперь вспоминать, что Олег очень хвалил мою картинку «Шел я мимо пилорам…» с разрезанным человечком и полотном от ножовки. Хотелось ли рисунок этот Олегу подарить? Вряд ли он бы взял его. Зачем картинка бездомному человеку.
Уже после смерти Олега Саша сказал мне, что видел у него дома на полке моего бумажного ангела — пасхальное поздравление, посланное (впрочем, без особой надежды застать) в разоренную квартиру на Космонавтов.

12. Олег принес недавно вышедший альманах «Незамеченная земля», где были его стихи. Очень был доволен, хотя полно там досадных для Олега ошибок и опечаток. Открыл книжку и прочитал вслух «Рождественскую песенку», написанную им в Крестах и посвященную дочери Маше. Читал так серьезно и трогательно, просто преобразился весь. Жалко, говорит, что здесь вариант: «…но елочка укрыла их ветвями от солдат», а лучше бы было «…но лапками укрыла их елка от солдат». У елки ведь главное что — лапки! И руками показал, какие у елки лапки.

13. Олег удивлялся всякий раз, что я если прихожу в мастерскую, то никого из выпивающих там не выгоняю, не ругаю и пить не запрещаю — это странно.
Я отвечала, что сама выпить никогда не отказываюсь, а к друзьям отношусь
с любовью, они хоть и пьяные, а все равно хорошие — пускай сидят. Ты, говорит, на других жен не похожа. Ты понимаешь.
Мне это чрезвычайно льстило. Наверно, больше пользы было, если бы выгоняла и ругала.

14. Говорили с Олегом о стихах. Он сказал, что в стихотворении, будь оно длинным или коротким, обязательно должна присутствовать «сила удара» (тут он сделал энергичный жест руками). Если этого нет, то можно продолжать писать стихотворение до бесконечности и все равно оно будет плохим и слабым.

15. Приводил как пример математической задачи свое стихотворение «Если поставить стакан на стакан…». При этом быстро составлял на столе конструкцию из подручных стаканов, а когда их не хватало, ставил воображаемые стаканы. Очень ловко, как иллюзионист.

16. Я пришла в мастерскую с дочкой Катей. Столкнулись в коридоре с Олегом, он уходить собирался.
Я говорю что-то вроде: «Вот, Катя, перед тобой живой великий поэт Олег Григорьев, поздоровайся с ним, это он написал „дети кидали друг в друга поленья…“».
Кате было тогда лет пять, она знала наизусть много григорьевских стихов, но никогда раньше Олега не видела.
Катя от смущения вдруг молча бросилась на Олега и повисла на нем, не доставая ногами до земли.
Мы испугались, что Катька как-нибудь Олега ушибет. Долго отрывали ребенка, объясняя, что великим писателям нельзя поднимать такие тяжести.
Олег стоял неподвижно и испуганно улыбался, а Катя прочла ему с выражением: «Мазохисту на лавке втыкали дети булавки…».

17. Весной 92-го года Олег разыскивал повсюду свои рукописи, стихи и варианты к ним. Хотел собрать по возможности все и привести в порядок. Сокрушался
о портфеле, набитом рукописями, что был оставлен на хранение случайным
знакомым во время давнего запоя и, по-видимому, пропал. Наконец, все было отдано машинистке. Олег позвонил, сказал, что хочет принести всю подборку. «Пусть будет у Сашки мой архив. Он книжками моими занимается, у него не пропадет». Будто завещание составлял.
Пришел в понедельник (то ли конец марта, то ли начало апреля) в мастер­скую, принес толстую папку. Сказал, что это еще не все, остальное будет готово через неделю, что очень много опечаток и надо бы их тут же исправить. Олег хотел дождаться Сашу, а тот был очень занят на студии — заканчивал монтаж мультфильма. Мы подождали, позвонили, выяснилось, что и мне надо срочно уходить. Олег остался в мастерской исправлять опечатки. Попрощались ненадолго — я рассчитывала скоро вернуться. На всякий случай договорились, что Олег заберет у машинистки оставшиеся тексты в следующий понедельник и сразу же принесет к нам. «Это будет абсолютно точно, даже созваниваться не будем». Я давно не видела Олега таким веселым, бодрым и деловитым. Видела его тогда в последний раз.
Саша честно прождал Олег весь следующий понедельник — он не пришел и не позвонил. Исчез. Потом мы на месяц уехали в Лондон и там узнали, что Олег Григорьев умер.

Июнь 1995

Это мы написали по просьбе поэта и издателя (издательство «Пушкинский фонд») Геннадия (Гека) Комарова. Дело было в июне 1995 года, Комаров хотел издать книгу воспоминаний об Олеге и предложил многим друзьям Григорьева изложить на бумаге, что помнят. Кто-то откликнулся на этот призыв, кто-то
нет — но, видимо, вторые оказались в большинстве, и на книгу материала не набралось. Но тексты зажили своей тихой жизнью, неоднократно (с купюрами) публиковались в прессе.
P. S. Вспомнил, что Комаров, когда просил написать об Олеге, сказал: « Только, пожалуйста, напишите правду, а не истину». Мы старались, как умели…
А. Ф.