Никто из нас еще не был тем, кем стал сегодня. Были эфемерные радужные перспективы и инстинкт к самовоплощению, не за чужой, разумеется, а за собственный счёт. Друг друга мы любили и ценили как художников. И чувство это, повторяю, не прошло доныне.
Из всей компании Захаренков обладал способностью к бескорыстной деятельной любви к творчеству другого — в степени наивысшей. Порой даже казалось, что это может стать препоной в его собственной работе. Лёша не подражал никому, испытывал, конечно, разнообразные влияния, но априори (и в конце концов) стихи и песни его лицо имели необщее. Стихи балансировали на грани каламбура, обэриутской игры и открытого лиризма. Писал Захаренков и антисоветчину, и жгучую современность, и любовную и философскую лирику, но по сути — был инструментом языка (как говорил Бродский о поэте, сам, кстати, не соответствуя своему определению). Алексей имел дело с разобранной на атомы речью, с рассыпанным алфавитом, который собирался в образы и обобщающие понятия — своевольно, органически развиваясь. «Поэта далеко заводит речь». Захаренков, казалось, не планирует, что хочет высказать, но «отдаётся» языковому течению. А уж речь по собственному инстинкту неизменно выводила текст на высокие, главные стихии и предметы.
Вот начало:
Всё трудней говорить,
но всё легче молчать.
Январи, январи…
тридцать три, тридцать пять,
шесть — короче слова,
семь — богаче словарь,
тридцать восемь — зима,
тридцать девять — январь…
Поди попробуй расшифруй — о чём разговор. Но вот завершение:
…Только свет — белый снег,
горячо… горячей…
только голос извне,
чей-то голос ничей!
Эй, ты кто? Отзовись,
если слышишь меня!
Это Смерть? — Это Жизнь.
Это Ты? — Это Я!
Я, ты, смерть, жизнь — все с прописной буквы.
Самые дорогие (для меня) его песни того времени имели один и тот же принцип: «разогревающегося двигателя». Начало почти случайное, ещё эмоционально замкнутое. Но вдруг — просверкивает искра, сцепление срабатывает — и далее вещь летит по нарастающей, до энергетического форте. (Я почему ещё мгновенно сделал стойку, когда впервые услышал Захаренкова? В середине 1980-х сам так писал — имею в виду «принцип двигателя».) От стеснения, застенчивости — к свободе, в том числе к свободе выражения лучших чувств. Чтобы не огорошить себя и слушателя-читателя — к ним подходишь и подводишь постепенно. Как говорила Сонечка в повести М. Цветаевой: «— Знаете, для чего существуют поэты? Для того, чтобы не стыдно было говорить — самые большие вещи».
Звони в меня, свети
во мне. Яви любовь.
Чтоб мимо не пройти
ни гор, ни городов,
ни женщин, в жилах чьих
ещё кипит огонь,
свой белый свет включи!
Звони в него, трезвонь…
…………………………..
…Вкруг зимы хороводы водить,
дивным пеньем оттягивать сроки
для того, чтоб успеть посвятить
вечной музыке млечные строки
и однажды увидеть в ответ,
как, безмолвно срывая печати,
с неба падает, падает свет
на твои дневники и тетради.
…………………………..
…С добрым утром, мой сын, как я рад.
Пересмешник, драчун и задира,
ты, как прежде, смеёшься над миром
и не знаешь дороги назад,
и не знаешь дороги вперёд —
по безвременью, по бездорожью
ты проносишься руки вразлет
над моей несусветною ложью.
И пока ты со мной — не молчи,
я не верю в иное начало.
Видишь, плачу, мне этого мало,
ты смеяться меня научи.
В начале 1990-х издали мы (мы — это Лёша, он издал) альманах «Весь». И между прочим, стихи двоих из «Веси» были включены в антологию «Строфы века». Казанцевой и Захаренкова. Значения никто этому почему-то не придал. А уж как могли бы…
Вообще, о профессиональной, общественной стороне жизни моего товарища поминать я здесь не буду. Достаточно сказать, что она успешна оглушительно.
2.
В середине 1990-х поэт выдержал паузу, почти не писал. И в том, что стало появляться после перерыва, проступили черты нового. Сила, точный глазомер, экономия выразительных средств. Собственно говоря — пришло мастерство.
К первому CD Алексея написал я тогда врезку, которую можно привести почти целиком, благо небольшая:
КОЛОКОЛЬНЫЙ ВЕТЕР
Сам Алексей Захаренков может и не отдавать себе отчёта, сколь много значит в его поэтике место рождения, взросления, проживания. Рига… Петербург… Балтика…
Отсюда — дыхание открытого пространства, скупой северный колорит, миражность образов, одиночество на берегу бытия, чувство эфемерности, подхваченности ветром…
<….> Eсли стихи Алексея Захаренкова — легки, свободны, восходящи, то музыка — сурова, торжественна и неотвратима, как шаги командора. Эти песни рождены встречным движением: улетающий стих — нисходящая, обречённая музыкальная интонация. Размеренный басовый аккомпанемент исполняет роль античного хора, голоса судьбы, гробового колокола. Так (диалог лирики и эпоса, надежды и отчаяния) устроена скорее трагическая драматургия, нежели привычная слуху авторская песня.
Ну а в том, что попало в «кадр» произведения, все опознаётся как свое, наше, родимое… Советское детство, считалки, любимые книжки, фильмы, мелодии… поток скудеющей жизни, ветер случайных встреч и впечатлений…
Колокольный ветер…
Эпос — вот что проступило в новых песнях. И чем дальше, тем стих становился свободней от конкретного времени, от случайного контекста, не говоря — от советского-антисоветского. А в последних вещах совсем не осталось примет современности или недавно ушедшей эпохи.
Вышел диск Захаренкова «Зима в Эдеме», и стало окончательно ясно, как автор изменился, вырос, как отвердела рука. Всё, о чем мечталось, что было и осталось любимо, сохранилось. Но переместилось из будущего не в прошлое, а в некую мифологическую вечность, в легенду. Любовь, братство, морское путешествие (аллегория жизненного пути), подвиг, возвращение домой — теперь они в недосягаемости саги, баллады, песни. Автор с первой строки знает, про что заводит разговор, — и ведёт его по сюжетной канве. Всё на месте — открытый лиризм, душевная щедрость, жгучий огонь, живой темперамент. Но ныне они как бы вставлены — в ледяную раму бессмертных сюжетов.
Если вокруг ни души —
Значит, окончился бой!
Значит, солдат, поспеши
Первым обозом домой.
Можешь забыть о войне.
Если кругом тишина —
Скоро ты встретишься с ней,
С той, что всегда у окна…
…………………………..
С каждым столетием всё холодней,
Бледные звёзды глядят виновато,
Словно уже провожали когда-то
Бренную жизнь на орбите своей…
…………………………..
…И надо же, сколько снега,
Как в сказке про Рождество,
Где можно свалиться с неба,
Где можно упасть в него.
Ещё весела дорога
И не тяжела сума,
Ещё высоко до Бога.
В Эдеме ещё зима.
3.
Примерно в 1990-м, летом съехались мы — Захаренков, Строцев и я — в Минске. Среди прочих чудачеств запускали ночью по воде кораблики. Написался об этом не так давно небольшой текст:
БУМАЖНЫЕ КОРАБЛИКИ
Строцев предложил сделать бумажные кораблики.
Квартира залита июньским солнцем. Туда-сюда слоняются жёны и малые дети. Мужчины с похмелья уныло курят и вздыхают, глядя в пол.
«Давайте склеим из ватмана корабли, — ни с того ни с сего мечтательно говорит Строцев, — прикрепим внутри свечки и пустим по реке…»
С непривычки я сварганиваю какое-то малограмотное корытце. У Строцева — нечто архитектурно выдающееся — с лебединой шеей и крыльями.
Наблюдая со стороны за нашими усилиями, Захаренков то сардонически хохочет, то умоляет бросить дурачиться и пойти за пивом. Но и его часа через три пробивает. Лёша, пыхтя, собирает авангардистский катамаран из пенопласта и, по-моему, на гвоздях.
…В Минске ночь.
Кораблики, как распустившиеся цветы, медленно вращаются, уплывают вниз по течению. Вот один гаснет, другой. Долго ещё вдали трепещет чей-то последний огонёк.
Летняя прохлада накрывает город, пахнет автомобильной листвой и водорослями. Ничто больше не отражается в чёрной, тихо плещущей воде.
Уплыли кораблики.
Сам эпизод, казалось бы, ничего из себя не представлял. Но был в нём какой-то… момент истины, что ли. Одно из тех мгновений, которые делят жизнь на до и после. Мы же ещё желания загадывали — чей дальше уплывет, чья свеча последняя погаснет. Но никто ничего долгодействующего, конечно, не предполагал.
Мне годами после этого мечталось написать прозу — новый «Остров сокровищ» или «Дети капитана Гранта». Как мы — Дима, Лёша и я — поплыли по морям, про наши приключения и дружбу. Вроде того, что потом прочитал у Юрия Коваля в «Суер-Выере», но в более детском бы духе.
Почему-то это не удалось. Мечта разошлась по другим стихам и песням.
Но это получилось у Захаренкова.
…Был кораблик хрупок и мал,
В час ночной с руки — по реке
Ветер подхватил, побежал,
Задрожал, растаял в строке.
Песня за песней, сюжет за сюжетом (никак это, кстати, вслух не декларируя) — он пишет одну историю в разных личинах. Об идеальном плавании. «Пароходик», «Летучий голландец», «Вниз по реке». (Не говоря о вещах, где тема плавания угадывается подспудно. В образе дороги, пути, возвращения и т. д.)
Уже грядут времена!
Едва прольются дожди,
Река поднимет со дна
Останки белой ладьи.
Ударит лебедь крылом,
Сверкнет монетка в руке,
И мы с тобой поплывем
Обратно вниз по реке…
<…>
А выше, выше зарниц,
Там, где кончается снег, —
Круженье тысячи птиц
В преддверье тысячи рек.
«Со дна останки белой ладьи» — это бумажный кораблик со дна Свислочи.
Послание нам от поэта: мы проживаем, чем бы ни были заняты и как бы ни сложились судьбы, — вечную песню, илиаду и одиссею, книгу бытия.
А уж я-то… точно чувствую и знаю, что на Летучем голландце есть место и для меня, что я — там.
…Я вновь пройду вдоль островов
По всем прибрежным кабакам,
Я всех найду до одного.
Мы вновь ударим по рукам!
И Томми — лучший канонир,
И Билли — Яростный Кулак…
…Ну, вот кто-то из этих двоих.
Андрей Анпилов
2008
